Наследники

— Гражданин Лелюх, — начал Пустынин ледяным, зазвеневшим на высокой ноте и показавшимся даже ему самому чужим голосом. — Слова «стоять насмерть!» я взял из приказа Верховного Главнокомандующего…

— Я это знаю, — сказал Лелюх. — Я не о том…

— Надеюсь, вы не забыли, кем подписан этот приказ? — перебил его Пустынин хрипло — во рту у него вдруг пересохло.

— Не забыл, — подтвердил лейтенант. — Ну так что же? Я ведь совсем о другом. И не понимаю, чем вы встревожены?

— И вы еще спрашиваете об этом?

…В ту же ночь Лелюх был арестован, а через два дня осужден военным трибуналом дивизии. Десять лет тюрьмы ему заменили штрафным батальоном.

После этого Пустынин решил пересмотреть наградные листы, составленные незадолго до этого события на красноармейцев первой роты, отличившихся в последних боях. У Федора Илларионовича не было оснований сомневаться в подвигах бойцов роты. Однако дать дальнейший ход документам он не решился: дивизия отступала, оставляя врагу один населенный пункт за другим, — до наград ли сейчас? За отданные неприятелю города и села, рассудил он, полагаются награды иного свойства. Пустынин легко убедил командира и комиссара батальона в правильности своего решения, и дело о наградах было отложено.

Но как быть с Савоськиным?

Боец этот совершил подвиг, о котором сам же Пустынин написал в армейской газете и о котором теперь знали далеко за пределами дивизии. При выходе из окружения в районе степного совхоза Зеты на первую роту двинулись два немецких танка. Один из них был подбит артиллеристами, а второй уже настигал группу солдат, отходившую вместе со своим командиром. И вот тогда-то, отделившись от товарищей — Пустынин хорошо видел это с наблюдательного пункта, — Савоськин выбежал навстречу танку и бросил под него две противотанковые гранаты. Сильнейшим взрывом танк был уничтожен. Но от этого же взрыва погиб и сам боец. Командир и политрук первой роты ходатайствовали о присвоении красноармейцу Савоськину посмертно звания Героя Советского Союза. И тут бы, разумеется, Пустынин не колебался — он очень гордился, что именно в его батальоне совершен этот, как он писал в газете, «бессмертный подвиг», если бы командиром, которого спас ценою своей жизни боец, не был только что осужденный лейтенант Лелюх. Впрочем, поразмыслив хорошенько, Пустынин пришел к выводу, что ничего тут особенно затруднительного нет: в конце концов Савоськин мог и не знать, что спасает провокатора. Рассудив так, Федор Илларионович все же уговорил командира и комиссара батальона понизить награду до ордена Красной Звезды и уже ни на минуту не сомневался в справедливости и даже мудрости этого решения. И может быть, именно поэтому Пустынину, принесшему наградные в штаб, таким неожиданным и странным показался вопрос, с которым к нему обратился новый командир полка:

— Скажите, пожалуйста, Пустынин, что еще должен был совершить красноармеец Савоськин?.. Такое, чтобы мы имели моральное право хлопотать о присвоении ему звания Героя Советского Союза?

Пустынин некоторое время молчал, стараясь угадать истинную подоплеку этого вопроса.

— Я что-то… простите, товарищ майор, но я что-то не понимаю вас, — наконец сказал он, и сказал чистую правду, потому что действительно не понимал, что скрывается за словами командира полка.

— Очень жаль, — сказал майор и тут же, на глазах Пустынина, зачеркнул слова «Красная Звезда» и поверх них написал крупными буквами: «Ходатайствую о присвоении посмертно звания Героя Советского Союза красноармейцу Савоськину Ивану Спиридоновичу». И, уже не поднимая глаз на Пустынина, коротко распорядился:

— Вы можете идти.

Федор Илларионович был достаточно опытен и умен, и он понял, что произвел на командира полка не совсем благоприятное впечатление, если не сказать большего.

По дороге на свой командный пункт он лихорадочно размышлял о том, как бы вернее и более коротким путем исправить положение. Десятки вариантов проносились в его разгоряченном мозгу, и ни на одном из них нельзя было остановиться — так несовершенны и ненадежны были эти варианты. Оставалось одно радикальное средство вернуть столь глупо утраченную репутацию — это отличиться в завтрашнем же бою: выскочить первым из окопа, поднять над головой пистолет, как делал комиссар Фурманов, и с возгласом «За Родину! За Сталина!» побежать вперед, к неприятельским окопам, увлекая за собой красноармейцев. Другого, как говорится, не дано.

Так он и решил поступить.