Наследники по прямой. Книга первая.

Прикрученный к шконке мягким кабелем из синтетического волокна со жгутом серебряных нитей внутри, с остриём жутко мерцающего в электрическом свете клинка одного из Близнецов у горла, Свинцов трясся мелкой дрожью, тараща на девушку белые от ужаса и ненависти глаза, - картинка была ещё та.

– Я хочу знать только одно, - проговорила девушка. - Я хочу понять. Зачем? Ведь того, кто приказал, уже нет. Совсем нет. Тебе не нужно было этого делать. И ты это знал. Почему ты выбрал такое? Почему?

– Уйди, ссс… - Гурьев нажал мечом на горло Свинцова, не давая ругательству вырваться наружу, и тот захлебнулся им, как рвотой. - Ууййдиии.

– Уходи, дивушко, - спокойно сказал Гурьев. - Уходи, в самом деле. Всё же ясно. Видишь? Всё. Он не ответит. Это не может ничего сказать. Оно только водит и путает. Водит, водит - и путает, путает. Иди. Анатолий, проводите Дарью Михайловну, я скоро буду.

– Есть, - громко сглотнув, хрипло ответил Шугаев и зачем-то взял под козырёк. - Идёмте, гражда… Товарищ Чердынцева. Сюда попрошу.

Что, нежить, охота пуще неволи, подумал Гурьев. Всё, всё. Взяли Татьяну взамен - что-нибудь, что угодно, лишь бы сожрать. Вместо Даши. Вместо Нади. Жрать - это всё, что вы умеете, всё, на что вы способны. Вы и ваши слуги. И это - не последняя цена, которую мы вам заплатили. Будет ещё. Будет ещё.

Он "выключил" Свинцова и, вынув оружие, накинул на ствол глушитель. На жутковатом жаргоне профессионалов-чистильщиков это называлось - "принудительная вентиляция головного мозга". Они даже в протоколы такое умудрялись вписывать, за что Герасименко ругал их ругательски. Похоть человеческая к приумножению сущностей неистребима, усмехнулся Гурьев. Вот и слова - простого, ясного и короткого слова "убить" - мы всеми силами избегаем. Гасить. Актировать. Ставить к стенке. В штаб к Духонину. В запевалы. И мы до сих пор не знаем - приходит это в человека извне или сидит в каждом, ожидая своего часа, запускаясь, стартуя, как опухоль. Наверное, всё же внутри. У каждого - внутри. И гоняться за бесами - незачем. Над собой надо работать. Себя укреплять, строить. Химия, чёрт бы её побрал. Проклятая химия.

* * *

Кошёлкин убивался так, словно родную дочь потерял:

– Я ж его в первый список вставил. Я ж вставил, Яков Кириллович?!

– Вставил, дядь Лёш. Всё ты правильно сделал. Ну, не бывает так никогда - чтобы всё идеально, понимаешь? Не бывает.

– Надо было мне с вами. Надо, надо было. Что смотришь?! Сопляки, бракоделы!

– Я созвонился, завтра в школу корреспондент придёт, - тихо произнёс Гурьев. - Будет большая статья и некролог на первой полосе в "Сталиноморской правде". Слышишь, Денис? Про Татьяну - только правду. Прекрасная, нежная, отзывчивая, любила детей, а дети - её. Самая лучшая. Портрет в полстены, почётный караул. Пионерский салют. Понятно? Что и было - кровью смыло. Вот так, Денис.

Шульгин посмотрел на него, покачал головой:

– Бронепоезд.

Именно, подумал Гурьев, именно. Бронепоезд. Можно человека ржавым гвоздём оцарапать, он и умрёт через три дня от заражения крови. А можно так красиво расшлёпать, что триста тридцать лет и три года его доблестной смертью поколения героев будут вдохновляться на подвиги. И для каждого дела свой инструмент надобен. И я надобен. И вы все.

– Так и есть, - он спокойно кивнул. - А что - для тебя это новость?

Бронепоезд, подумал Кошёлкин, поднимая на Гурьева взгляд. Это точно - бронепоезд. Это правильно. Так и надо. Раз есть смерть - пусть тоже работает, тварь. А то - зажралась вон, сволочь, в последнее время. Пускай послужит. Пускай. И опустил в ладони лицо, проговорил глухо:

– Эх, сынки… Сынки.

Сталиноморск. 19 сентября 1940

Татьяну хоронили всем городом, - в школе отменили занятия, дети пришли - все. Гроб на лафете, флотский оркестр, рёв гудков… Городецкий прислал телеграмму - начальник телеграфа сам прибежал, аж руки трясутся: правительственная, Молотов подписал, Калинин. На кладбище гроб внесли на руках. Гурьев не брался - слишком высокий, мешал бы только. В могилу опускали вчетвером - он, Шульгин, Шугаев, Востряков. Даша держала, прижав обеими руками к груди, Близнецов. Речи Гурьев говорить запретил: дела и память - это главное, а болтать - не надо. Не надо. Детей не собралась родить - не вина это, а беда. Просто беда. А память - а память всё-таки будет. Винтовочный залп раскатисто ахнул, вскинув небо над головами людей - выше, ещё выше.

– Она никого не успела по-настоящему полюбить, - прошептала Даша, отдавая Гурьеву Близнецов. - Поэтому всё так случилось. А я должна, обязательно должна!

Он ничего не ответил - кивнул, только подумал: ты всё успеешь, дивушко, всё успеешь. Я позабочусь.

На тризне в школе Гурьев сел рядом с Широковым, налил водки ему и себе, и, когда выпили, сказал - тихо и жёстко:

– Напрасно ты её не любил, Василий. Напрасно. Может, вины твоей в том и нет, а - напрасно. Если бы ты её любил - всё бы было иначе. Понимаешь?