Наследница

Вот Галка — та совсем другое дело. Хитрит — сразу видно, боится — тоже все налицо, говорить начнет — точно определить можно, все карты выложила на стол или оставила в прикупе парочку. В постели, правда, кисловато с ней было. Но выбирать ему не приходилось…

До восемнадцати лет Глеб Шмарин вел вполне нормальную жизнь советского хулигана. Стоял на учете в детской комнате милиции, играл с ребятами в карты на хазе, пил портвейн и чувствовал себя вполне счастливым. К семнадцати годам многие из их компании сели, а часть даже отсидела небольшой срок и вышла. Что рассказывали! Сон, романтика! Про законы воровские, про правила разные, про знакомых тамошних, которым свобода уже не грозит. Песни на гитаре бренчали про волю, про лесоповал, про ханурика-дружка и суку-подружку. Глеб от всех этих историй заводился необыкновенно. И даже чуть-чуть мечтал схлопотать срок. Но не повезло…

В восемнадцать забрили в армию. Встать, сесть, бегом марш. Дедки пробовали поучить, выбил двоим передние зубы. Хоть и не вышел Глеб ни росточком, ни мускулатурой, боялись к нему сунуться. Внутри у него зверь сидел — дикий и опасный. А самое главное — страха в нем не было. Совсем. Ни страха, ни жалости. Мозг отключался сразу же, как только чувствовал угрозу. Отключался и выпускал зверя. А зверь грыз, рвал на части и пускал кровь.

Однако в голове у Шмарина не то чтобы совсем темно было. Бродили там мыслишки, фантазии разные, мечты крутили голым задом. Фантазировать он умел лучше любого писателя. Врать мог как по писаному — не заглядывая в шпаргалку, не морща лоб. Но и фантазия у него была буйной, как и все остальное. Как и все остальное — не знала пределов, всегда простиралась далее того места, где следовало остановиться. Заносило парня, всегда заносило.

Вот лежа на нарах в родной части и глядя в потолок, Шмарин и нафантазировал однажды, что мог бы стать не каким-нибудь мелким карманником из тех, о ком так забористо рассказывали отсидевшие друзья, а самым настоящим большим волчиной, главой банды. Честолюбие его простиралось гораздо дальше мелких краж и подчинения воровским законам.

«А что? — думал он. — Ребят верных найти просто. Они же на каждом шагу фигней страдают. Был бы вожак — стая сыщется. Разжиться налетами, грабежом. Мало, что ли, мест? Завести свою малину, хату в тайге выстроить — чтобы было где на дно залечь. Тайга-то, говорят, бескрайняя, никто всю ее вдоль и поперек не прошел и никто не пройдет».

Представлял себя атаманом, как в фильмах. Сидит, нахмурив лохматые брови, в большом рубленом доме посреди тайги, за загривок медведя ручного треплет. По лавкам банда его похрапывает. Двое здоровых молодцов на часах стоят. Ух, и заводили его такие видения!

Чем больше думал, тем дальше заходил в своих фантазиях. Тем реальнее они ему казались. Словно уже переступил черту и половина того, о чем мечтал, сбылась. Привык он к своим мечтам, пожил в них прилично — несколько месяцев. А потом стукнуло ему в голову, что сейчас, то есть в армии, самый что ни на есть лучший шанс ему и выпадает. Где же оружие взять для налетов и грабежей, как ни в армейском арсенале? Без пистолета ты кто? Мелкая букашка. А с пистолетом — царь и бог и главный козырь во всей колоде.

В очередной раз на дежурстве взял он автомат, перестрелял братков-сослуживцев и сержанта Антонова, да и дал деру. Расчет его был прост — в тайге, как в берлоге, залечь, пока первый шмон не уляжется, а потом выбраться, осмотреться, друзей поискать. Но до леса он не добрался. Взяли его по дороге, когда оставалось до зеленого марева всего ничего.

Пока в КПЗ сидел, все ребята снились, которых кончил. Смотрели удивленно, будто в толк взять не могли… Спал Глеб нервно. Да еще следователь вопросами замучил: что да как, зачем да почему. Врачей присылали даже, чтобы шизу ему ввернуть. Но не вышло. Врачи оказались правильными, признали его нормальным. И дали ему пятнадцать лет в колонии строгого режима на Колыме. Все лучше, чем под вечным кайфом с психами.

Вот где начались проблемы. Мужики тертые, битые и ученые ломали его и гнули в бараний рог, подчиняя установленным правилам. Года три пытались, пока не поняли, что Шмарин не гнется и не ломается, а только звереет все больше и больше. И оставили в покое. К тому времени у него был дважды перебит нос и руки в язвах от ожогов, а у многих из них сломаны ребра и челюсти. Так что все были рады перемирию.

Десять тюремных лет вытряхнули из него человеческую душу и вложили звериную. Раньше он был зверем только наполовину, а теперь стал — полностью, на все сто процентов. Да и зверь, сидящий в нем, подрос и порой — ни с того ни с сего — жаждал крови. А в голове мечты по-прежнему вздували разноцветные паруса. Фантазии стали еще круче. Тщеславие перестало считаться с реальностью и теми пределами, которые она воздвигала.