Наследница

Никакой реакции организма не последовало. Он допил стакан до дна, отодвинул его от себя подальше, чтобы не раздражал запах, закурил. Никаких неприятных ощущений. Он вообще ничего не чувствовал, кроме старого и хорошо забытого в последнее время чувства, что хочется выпить еще.

— То-то! — засмеялся приезжий и выудил из сумки вторую бутылку. — На всякую их хитрость у нас, брат, своя отыщется. Эта порция — для меня. А ты свою допивай.

Настроение быстро улучшалось. Борис рассказывал о том, как был в Москве, о старике своем полоумном, который молодку голую дома держит и все время норовит ее руками полапать. О том, что молодка эта выпить не дура, но старик почему-то ее кодировать не захотел, а вот сына Борьку не пожалел, отдал на растерзание врачам.

Он говорил и говорил, пока не почувствовал, что язык заплетается и мысль в голове никакими силами удержать невозможно. С тоской подумал о том, что предстоит еще долго добираться назад. Почему-то представилось расстроенное лицо матери и как жена начнет пилить. «А, — подумал он, — пусть. Теперь мне все трын-трава…» Посмотрел на москвича и не увидел его. Потом тот выплыл словно со стороны. Посмотрел на руку и недосчитался пальцев. Очень его это удивило. Глянул на бутылку — пуста. Ну тогда понятно…

Только непонятно, почему он никак не может встать на ноги. Даже согнуть их не может. Даже пальцами пошевелить. Как будто ноги отнялись и стали ватными, чужими. И снова выплывает лицо москвича. Тоже, поди, свою бутылку прикончил, так гляди же — ходит. И даже куда-то тащит Бориса. Он хотел сказать, мол, брат, не стоит. Уж оставь, где лежу. Протрезвею, сам дойду. Но язык тоже был ватный и не желал шевелиться. А мужик все тащил и тащил его куда-то. А потом стал удаляться и совсем пропал: растворился в подступающих сумерках.

Под щекой было что-то холодное, ледяное. Борис скосил глаза — мать честная, рельсы. Они гудели тихо, но ощутимо. А издалека — это он скорее почувствовал, чем увидел, — надвигался поезд. Борис хотел закричать, но не смог…

20

21 декабря 2000 года

Галина вошла в гостиничный номер и долго разглядывала спящую Аню. Девушка не вызвала у нее никаких чувств, кроме отвращения. И что старый хрыч в ней нашел? Ни рожи, ни кожи. Спит с открытым ртом и даже похрапывает во сне. А несет от нее как из помойной ямы.

Девушка шевельнулась, повернулась на бок и снова застыла как восковая фигурка. Юбка задралась, обнажив бедро, пепельная челка свесилась на лоб. «Не жалко, — убеждала себя Галина. — Мне совсем тебя не жалко, ничтожная потаскуха. Да я бы сотню таких, как ты, на тот свет отправила и не пожалела бы. Откуда ты свалилась на мою голову?»

Она в сотый раз вспоминала свой роман с Синицыным и в сотый раз спрашивала себя: что сделала не так? Почему Павел за две недели, что ее с ним не было, сумел выкинуть ее из памяти и из своей жизни и прикипеть к этой потаскухе?

Галина не оставляла его надолго. Все время, что называется, держала руку на пульсе. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что на пороге своего семидесятилетия старик может подыскать себе другую женщину. Она больше опасалась бедных родственников, благотворительных фондов и религиозных организаций, агенты которых шныряют по городу. Ей казалось, что только они способны отнять у нее будущее благополучие. Но чтобы такое…

«Здравствуйте», — улыбнулась ей Аня, открыв дверь.

Все бы ничего, если бы при этом она не была совершенно голая. Галина остолбенела на пороге. Первой мыслью было — Павел за две недели, что они не виделись, умер, а в квартире живут совершенно незнакомые люди. Но тут она услышала звук его шагов — тогда он еще ходил — и обернулась.

Потом они сидели у него в кабинете и курили. «Ты прости меня, Галя, — скулил Павел Антонович нарочито театрально, похоже, вовсе не чувствуя за собой никакой вины. — Так получилось, что мне теперь нельзя от нее отказаться…» А от Галины он смог отказаться раз и навсегда совершенно безболезненно. «Мне очень жаль, что все так обернулось…» — говорил Павел Антонович таким сладким тоном, что Галина прекрасно понимала, что ему ни капли не жаль.

Она дала ему высказаться полностью. Во-первых, потому что совсем растерялась. У нее в голове никак не укладывалось, что отныне ее место при Синицыне занято. Чувства оскорбленной женщины клокотали в груди и рвались наружу. Хотелось разбить что-нибудь необыкновенно дорогое, плюнуть на пол, хлопнуть дверью так, чтобы полетела штукатурка, и больше никогда, ни при каких обстоятельствах не появляться в этом доме. Но мысль о том, что вместе с местом любовницы она потеряла и надежду на призрачные миллионы, удерживала от резких действий и скоропалительных решений.