Наследства

К весне террасу заполонили улитки, оставляя длинные серебристые ленты на охровых лишайниках балюстрады. Они появились все разом и, расплодившись, невзирая на охотившегося Коко, осаждали растения и стены.

— У меня бабка готовила из улиток сироп, очень от кашля помогало, — говорил Жером Лабиль, опираясь о рукоятку лопаты для угля.

Вскоре улитки проникли на виллу, хотя никто не мог понять, чем они там питались.

Их раздавливали повсюду, скользя на липких останках. Они будили тревогу.

— Это, разумеется, дурной знак, — сказал Клод-Анри, без конца чистивший овощи к ужину, — но к «Селене» они подходят. Улитка — лунный символ, она прячет или показывает рожки, точь-в-точь как луна появляется и скрывается, а в древней мексиканской религии божество Луны — мужское, заметь — изображалось в раковине улитки. К тому же она ассоциируется с сыростью, выползает из земли и, связанная с растительным циклом, становится символом плодородия, даруемого мертвыми. Ты знал об этом?.. Не передашь мне фасоль?

Улитки пропали так же загадочно, как и появились. Исчезновение. Примерно в это время, в воскресенье, Марна выбросила на берег утопленника. Зеваки влезали на заборы и рассыпались по лужайке, второпях наслаждаясь зрелищем до прихода жандармов. Зачарованные, они застывали на месте, лишь изредка отпуская замечания о незнакомце в покрытой илом одежде. Уносимый течением, он бился о суда и камни, на разбухшем боку остались следы от гребного винта, а на темно-коричневом, «негритянском» лице, какие бывают у утопленников, — лиловатые раны. Кожа на руках отстала наподобие снятых перчаток, и белые фаланги прорвали мясо на пальцах. Коко уже устремился в угрюмом шелковистом полете к добыче, но Клод-Анри пришел поскорее забрать птицу, пока в нее не начали кидать камни. Людей это расстроило. Коко тоже был по-своему недоволен, отбиваясь от уносившего его хозяина.

Клод-Анри впервые в жизни увидел мертвеца, и этот мертвец выглядел жутко. Потрясение усилилось тем обстоятельством, что, сам не умея плавать, Клод-Анри провел бессознательную аналогию. Ночью, ворочаясь с боку на бок, он не мог сомкнуть глаз.

— Ну постарайся наконец заснуть, — в Раздражении сказал Максим.

— Не могу.

— Тогда вспомни Офелию… Наверное, она тоже ужасно раздулась, прежде чем войти во всемирную историю драматического искусства. А что касается этого типа, скажи себе, что в морге утопленников опознают крайне редко. Вдобавок, возможно, будет вскрытие. Кажется, все внутренние органы превращаются в фиолетово-коричневую кашу, от которой исходит тошнотворное зловоние… Офелия, да?

— Умоляю тебя!.. Чудесная тема для постельного разговора!.. Какой же ты черствый…

— Просто я не нюня, — надменно сказал Максим, после чего встал и, закутавшись в одеяло, ушел и лег на диване в мастерской.

Клод-Анри положил руку на еще теплое место. «Всего пару месяцев назад Максим проявил бы больше понимания», — подумал он.

* * *

Жану Бертену нравилось хитрить только с конкурентами, и так же, как в шахматах, он получал удовольствие от самой игры. Хотя ему приносили радость секреты и финты торговли, предприятие должно было быть еще и прибыльным, как в случае с коммерческими операциями, в которых зеленая сирена Эсмеральдина обеспечивала его своим сообщничеством. Барыши от недвижимости, напротив, не доставляли такого рода удовлетворения, и потому он считал их всего лишь Дополнительным доходом, разумеется, желанным, но не вызывавшим эмоций. Следовало быть реалистом, к примеру, в отношении арендной платы за довольно темный подвал, на стенах которого зимой проступала влага, несмотря на близость отопительного котла. Тариф поднимать нельзя.

Они приехали вместе с ободранными чемоданами, связанными бечевкой картонками и ребятишками, закутанными так, словно собрались в Арктику, и уже с тем тяжелым взглядом, что появляется у старых священников и врачей для бедноты. В недрах «Селены» зазвучали новые слова, непривычное наречье. Иногда по вечерам оттуда доносился одинокий голос, высокий, словно раскатывающееся пенье серафима. Он мог подниматься и подниматься, словно штурмуя небеса, и вновь опускаться проникновенными спиралями, плавными завитками, которые казались какими-то плотскими. У голоса был еще и запах — безрадостный аромат заснеженных улочек, лабиринтообразных кварталов, серых и закрытых. То был голос скрипки.

Огюст Мавзолео слушал, сидя у себя на кухне. Звуки отличались от аккордеона, но казались почти красивее.

— Ну и ну, они тоже готовят с чесноком, — сказала Андре.

— Ах, эта музыка!.. Однако… Уж от них-то никогда не ожидал.

Мориц Гольдмарк, его жена Лея, четверо их детей и старуха-мать сняли бывший винный погреб, чулан и прачечную. Вскоре им пришлось делить кухню и туалет со вновь прибывшими — Мануэлем и Ханной Шапиро, разместившимися на складе, ну а ниша для отопительного котла и угольный погреб сохранили свои функции.