Наследства

— Вот это да, жарковато было на Площади Согласия! Ну и стычка, черт возьми! Если б ты только видела Огненные кресты полковника дела Рока! Чертовы ребятки!..

В глубине его глаз цвета испорченной устрицы зажглись крошечные огненные кресты. (Впрочем, сходные замечания высказывал и Жоашен Супе, ужиная с Цыпочкой.)

— Ага… ага…

Альфред Ванделье задумчиво качал головой, демонстрируя задумчивость. Мари молча слушала, Женевьева тоже ничего не говорила. Они уже доели свои мизерные порции, поскольку экономили на пропитании, с тех пор как Альфред стал безработным и тщетно искал место. Хотя бы не по специальности. Хотя бы самую низшую должность. Его злоба выплескивалась наружу, особенно после красного вина, ведь себя-то он не обделял.

— А вот в Германии не такие придурки, как у нас. Уж они-то умеют порядок навести!

Затем обрушивались проклятия, подобные отбросам, уносимым течением реки. Они так же дрейфовали, внезапно устремляясь к успехам других. Необразованный, но считавший себя выше эстрадных знаменитостей, актеров, артистов кабаре и звезд кино, Ванделье направлял свою завистливую истерику прежде всего против них. Его излюбленными мишенями были Морис Шевалье, Мистенгет, Тино Росси, Саша Гитри, и поскольку никто не осаживал пьяницу, эта сцена могла продолжаться до тех пор, пока он не впадал в тяжелую дремоту.

Гордые Мари и Женевьева страдали душевно. Но вскоре Мари начала страдать и телесно, а врач, который навещал ее из милосердия, пока она не умерла, сумел пристроить ее в больницу для радиологического лечения. Пришлось купить две ночные рубашки, которые, перегрузив бюджет, привели Мари в отчаяние. Пребывание в больнице, скука и духота, посещения без фруктов и цветов, затхлые запахи сукровицы и антисептика. Вернувшись домой, Мари, которой вроде бы стало получше, рассеянно заметила, что жилище заполонила грязь. Почти год длилось обманчивое затишье, словно в ожидании грозы. Жили только взаймы, погашая старые долги при помощи новых. Платить за квартиру еще удавалось, поскольку Цыпочка, почувствовав нечто вроде жалости, шепеляво уговорила Жоашена не увеличивать сумму. Исполненная молчаливой обиды и холодного разочарования, Мари смотрела на мир тяжелым взглядом злой феи.

* * *

Отречение Эдуарда VIII, сорокачасовая рабочая неделя и оккупация Абиссинии Италией заставили забыть о вторжении немецких войск в демилитаризованную Рейнскую область: парадоксальная рутина общественных потрясений. «Селена» жила своей жизнью — неторопливой жизнью стареющего дома. Заброшенная терраса превратилась в сырой парадиз для мокриц, фантастические джунгли из неописуемых трав и розовых дождевых червей, темный лабиринт для прозрачных палочников и красно-крапчатых клопов. Летом жабы с берегов Марны пели там на две унылые хрустальные ноты, а временами аллею, заросшую вековечным подорожником, пересекала зеленоватая молния прыгнувшей лягушки.

Клэр бросила курить, а мода укоротила ей юбки. Она очень редко вспоминала о Рафаэле, но, прочитав однажды: «De mortuis nihil nisi bene»[4], поскорее исправила это изречение фразой Вольтера: «О мертвых мы обязаны говорить только правду». Хотя ее видения с некоторых пор стали редкими, она от этого не страдала и всегда оставалась близка к реальности. Пример соседей, да и жизни в целом не способствовал тому, чтобы Клэр Пон питала к человечеству любовь, которой она и так никогда особо не испытывала, пусть изредка и бросала в почтовый ящик Ванделье купюру.

После того как Тай-фун и Па-чу-ли вознеслись к золотым испарениям туманного Элизия, их преемниками стали Чингис и Тимур — той же породы и того же рыжего окраса. Когда являлась призрачная черная молескиновая сумочка, — что, впрочем, случалось редко, — Чингис рычал, а Тимур скулил.

Клэр уже исполнилось пятьдесят два, когда ее жизнь изменилась. Она вышла за одного из своих коллекционеров, старинного друга, чтобы жить вдвоем в небольшой усадьбе в департаменте Луаре́, посреди картин и собак. Тридцатью годами ранее она мысленно увидела это жилище, выложенную плиткой большую залу, залитые солнцем мансарды, лестницу с массивными деревянными перилами и розовые кусты, заглядывающие в окна. Как-то раз Клэр рассказала мужу о черной сумочке:

— Как ты могла с этим жить?

— Да прекрасно, — со смехом сказала она.

— А… тот, кто…

— Я никогда не выясняла… И мне никто не являлся. Об этой давней истории я ничего не знаю…

Если «счастье — это уродство, с которым приходится жить», как говорит Ален-Фурнье, похоже, Клэр сумела очень хорошо к нему приноровиться, пусть даже после восьмидесяти двух и стала туговата на ухо. «Селена» не всегда приносила одни несчастья.

* * *