Наследства

Альфред Ванделье «Этики» не читал, но ему нравилось вспоминать, что Спиноза — на это имя он натолкнулся случайно — тоже был оптиком. «Также, как я», — прибавлял он. Праздно поджидая клиентов у Мирюса, прогревавшего магазин, он на досуге обсасывал свои финансовые проблемы. Ванделье не хотел ни съезжать со своей квартиры, ни избавляться от старомодного и расшатанного «ситроена», позволявшего обрушивать целый град грязных ругательств на всякого автомобилиста, который его обгонял. Кроме того Ванделье заправлялся бензином у скупавшего краденое автомеханика, который приглашал его пропустить стаканчик перно в какое-нибудь бистро, где лязгали игральные автоматы и где воняло табаком и половыми тряпками.

Фаталист Ванделье тонул в плачевных ситуациях, для разрешения которых требовалась энергия, коей он не обладал. Он готов был принять любые заблуждения — от сталинизма до бредней Анни Безант или Джидду Кришнамурти, чьи сочинения проглатывала Мари. Он увяз в рутине и коснел в ней, ни к чему не стремясь, и ему казалось, что коммунальной школы для Женевьевы достаточно — уже потому, что она бесплатная. Мари надо было подлечить зубы, но это стоило больших денег. Несмотря на всю черствость Ванделье, эти зубы все же не давали ему покоя, ведь по-своему безответственно, вяло, эгоистично, необузданно, а порою и слабохарактерно он любил свою жену, насколько вообще способен был любить.

— Выпей кальмина, пройдет, — говорил он ей.

За столом он иногда напускал на себя геройский вид, хорошо подходивший к его кривлянью: «Я не попрекаю тебя хлебом, который ты ешь», — или, наоборот, мрачно угрожал: «Тогда уйду я…», — сам не зная, что с ним после этого станет.

Изредка в магазине звенел звонок.

— Вы же помните обо мне?

— Ну да… Жду не дождусь начала сезона.

— Вы всегда так говорите. Вы что, надо мной издеваетесь?

Кредитор даже не закрыл за собой дверь, и в щель слабо сочился углекислый газ.

— Ну, немного терпения…

Ванделье умел сдерживаться, если считал это уместным, пусть даже приходилось наверстывать до́ма. Когда от него ускользал смысл слова, собственное невежество сводило его с ума.

— Что это за дебилизм — «публицист»? Публицист! Шелупонь, ага, вот что это такое!

Он бесился из-за этого слова, с которым столкнулся днем — в тот момент, когда не мог сорвать злость. И, снова наливая себе полный стакан вина:

— Публицист! Пуб…

* * *

— Аэроплан!.. Аэроплан!.. — ликовала Женевьева, бежавшая по лужайке. — Аэроплан!

Казавшаяся маленькой в черном люстриновом фартуке, она провожала взглядом редкостную птицу, уносившуюся вдаль за прозрачной сеткой голых деревьев.

В мастерской было хорошо и тепло, и Клэр радовалась при мысли о Выставке декоративного искусства, открывавшейся весной. Она нарисовала для себя изумрудно-зеленое шифоновое платье, очень короткое и с бисерной бахромой, похожее на абажур. Что же касается черной молескиновой сумочки, Клэр старалась не обращать внимания на ее появления, особенно после того, как обматерила ее, не вынимая мундштук изо рта.

В июньский четверг 1925 года, когда воды Сены клевал теплый дождик, она вошла на одну из барж Поля Пуаре, расписанных и оборудованных Дюфи. Та была голубой и называлась «Любовь». Она встретила там декоратора — красавчика моложе нее, хорошо сложенного брюнета со слегка щелкунчиковым профилем, который сначала показался ей скучноватым. Но когда, якобы покоренный, он принес ей розы и потрепал пекинесов, Клэр почувствовала больше симпатии и нашла в нем привлекательные черты, поскольку давно уже была одинока и всегда очень тщеславна. Поэтому он сумел ее взволновать, проникновенно на нее взглянув, а затем поцеловав над ухом и вдохнув ее аромат.

Очень скоро Клэр лучше узнала Рафаэля, который, всегда опаздывая, — что вызывало у нее отвращение, — сердился на малейшую критику. Психически неустойчивый и терзаемый ипохондрией, без конца напоминавшей о наследственной болезни, он заранее считал себя обреченным и, ребячливо непостоянный, жадно пытался завладеть всем вокруг, поймать собственную ясность ума. Он бывал дружелюбным, почти душевным и даже нежным, а затем вдруг злобно субъективным, несправедливым, нелогичным. Страдая жуткими депрессиями, он рассказывал о детстве под тиранией грозного отца и о предках — безумных маньяках, вызывавших у него страх психического расстройства.

— И все это с обеих сторон! И с обеих сторон — опухоли в мозгу!.. От отца к сыну!.. Ах, как я боюсь этого страшного наследства…