Наследства

Она смотрит на меня тем застывшим, точно заплесневевшим взглядом, что порою бывает у слуг. Им следовало бы отреза́ть язык, как малайцы поступали в прошлом с рабами. Но я ценю Терезу за ее монашескую внешность, взгляд лукавых глазок под линзами очков, змеиную улыбку до ушей, руку-сосиску, сдавленную ручными часами из позолоченной латуни, и за эту постоянную затаенную дрожь, напоминающую о мотогонках. Тереза, говорящая слабым, приглушенным голосом, к тому же еще и пронырлива, но я признателен ей за то, что она лишь сдержанно потакает своему любопытству, словно бесплатному удовольствию.

А правда наверняка от нее ускользает.

* * *

Правда, несомненно, ускользала и от господина Феликса Мери-Шандо, который, слепо полагаясь на превосходные рекомендации Терезы и изысканность ее суфле, не ведал о том, что она неоднократно находилась в психиатрической лечебнице и отбыла превентивное тюремное заключение по неподтвержденным подозрениям.

* * *

Комнаты служанок выходили в обширный аттик.

— Это твоя молескиновая сумка, Луиза?

— Какая еще сумка?

— Сумка… Она же была вон там… Ишь ты — и след простыл…

Любопытная Тереза весь вечер думала над тем, где же сумка, что в ней могло находиться, почему она исчезла и почему Луиза солгала.

* * *

20 января 18**

Помимо оружия, сложенного у Т., у большинства из нас есть личный револьвер — домашний питомец. Оружие-антимахина, которое в свой черед становится махиной, но в любом случае воплощает волю, направленную к цели. Это не значит, что оружие не должно быть красивым. В Японии клинки церемониальных сабель или кинжалов, служивших для свирепой бойни под названием сэппуку, покрывали незаметными извивами в форме облаков, количество которых указывало на оружейного мастера. На револьвере есть блики скарабеев, отблески мясных мух, мрачная синева, завораживающие тени. Ну и внутри, собственно говоря, пуля. Желудь, упавший с дуба, булыжник Давида, семя, с силой выброшенное из распустившегося пурпурного венчика бальзамина. Пули, отливаемые, согласно преданию, с дьявольской помощью и всегда попадающие в цель, вдохновили Иоганна Штрауса на создание польки «Teufelskugeln», но я в первую очередь вспоминаю, как Ян Потоцкий отшлифовал до нужных размеров серебряный шарик, возвышавшийся над крышкой его чайника, и выстрелил им себе в висок. «Стены комнаты были сплошь забрызганы». Вот что сильнее всего огорчает. О последней же пуле я задумываюсь частенько.

* * *

Полный, как Силен, Гиацинт пришел прополоть террасу. Все утро он трудился у могил Иври, выпрямляя и обрезая растения между жемчужными венками. Пальцы у него были костлявые, а глаза блестели в глубоких впадинах орбит. Плющ на террасе рос очень быстро. Это дионисийское украшение, зеленое во все времена года, олицетворяло неизменность всякой силы и настойчивость всякого желания. Оно также воплощало бесконечный цикл перемен и смерти, пока незаметно ползло от террасы к дому — к «Селене».

* * *

20 сентября 18**

Журналистская братия надрывает глотки из-за большого процесса об отравлении, проходящего в закопченном городе Клермон-Ферран. Разведенную супругу мастера-металлурга вместе с ее детишками от двух до четырех лет отправила посмотреть, какая погода в аду, их соседка, бакалейщица по профессии. Ремесло бакалейщика сохраняет архаичный привкус: тут же вспоминаются не лапша или корнишоны, а засахаренные фиалки, которыми торговали итальянские купцы, наряду с эликсирами для кожи и смертоносными надушенными перчатками. В бакалейной лавке, а возможно, и в самих бакалейщиках есть что-то магическое. После того как колесовали и сожгли на Гревской площади бакалейщика-отравителя Дерю, его еще долго встречали с распятием в руке, глухо бормочущим: «Я ищу свою плоть и кости». Бакалейщица из Клермон-Феррана отпускала, смотря по настроению и случайной симпатии, подпорченные пралине или драже с начинкой из инсектицидов. Фотографии жертв доставляют удовольствие, которое обычно вызывает успешно провернутое дельце, но снимки самой бакалейщицы развенчивают самые дорогие нам мифы. Куда подевались все эти убивицы высокого полета, все эти локусты, повиновавшиеся голосу наживы и безумия, все эти замарашки-сирены, зубами разгрызавшие вены? Где тень Эржбеты Батори в испачканных кровью шубах? Где Бренвилье, поднимающая на судей озёра лазурных глаз с черными лебедями по центру? Дожидаясь лесов и замков, вписанных бурыми чернилами в завещания, живут они в царстве снов и духоты, в подземелье, отданном во власть корням мандрагоры. Они изумляют нас, подобно пауку-птицееду или большой экваториальной гарпии.

* * *

2 февраля 19**