Наследства

Жоашен Супе, в ночной сорочке, обшитой голубым кантиком, сидел на краю своей кровати. Обветшалое, но благородное здание на улице Сен-Пер приносило изрядный доход, вилла «Селена» — и того больше, а паскудный свинарник в 19‑м округе бил рекорды. В общем, имелись все основания быть довольным. Но после смерти мадам Супе, чей трубный глас больше уже не раздавался, квартира на улице Ришелье казалась совсем пустой, и, уставившись лебедиными глазами на коричневую фотографию покойницы в рамке с настоящими камешками, Жоашен Супе подумывал о повторной женитьбе — причем выгодной. Кто знает — быть может, на вдове аукциониста Мелена?.. Нужно об этом подумать, тем более что бордель обходился в итоге дороговато. Жоашен Супе сделал глоток подслащенной воды, аккуратно поставил стакан на малиновую салфетку на прикроватной тумбочке, а затем со вздохом в последний раз взглянул на фотографию Марты Супе и погасил лампу, хотя еще не было и десяти.

Тем же вечером Гиацинт Лабиль и его сын Жером сидели друг напротив друга, скрестив руки на покрытом клеенкой кухонном столе. Перед каждым стоял стакан дешевого красного вина, и эту симметрию идеально завершал обелиск уже пустой бутылки по центру. Кукушка только что выскочила из своей коробки и проскрипела десять часов.

— Садовником ничего особо не заработаешь, — сказал шестнадцатилетний паренек.

— Но растения…

— Нет, понимаешь, я и так на кладбище, и лучше уж быть могильщиком. Честно говоря…

Старик прокашлялся.

— Раз ты так считаешь… Но ведь бывают еще и эксгумации… Тяжкий крест для могильщика.

Паренек пожал плечами. Коммуна Иври на могильщиков не скупилась. Выпадали и премии.

— Да, могильщик.

Тогда отец поведал о скрипящих гробах, о том, что видел сам, но, главное, о том, что рассказывали другие могильщики. Он поведал о привозившихся в ведрах останках. Да, эксгумации… Черви там всякие, ну ты же понимаешь… Запахи. Нос надо платком затыкать. Люди из похоронного бюро, тамошнее начальство следит за работой. То жижа, то мумия. Ведь растения лучше, правда?.. Подстриженный самшит так хорошо пахнет. Изредка подправить жемчужные венки…

Паренек молчаливо упирался, стиснув в кулаке стакан с красным.

— Ну тогда как хочешь, — наконец сказал, вставая, отец. — Раз уж мы оба здесь оказались, выбью для тебя местечко.

* * *

Господин Феликс Мери-Шандо, который, фантазируя о великих убивицах, изумлялся в своей дневниковой записи от 20 сентября 18** года плебейкой, торговавшей копченой селедкой, не умел заглядывать в будущее. Ему вскружила голову заболевшая раком и раскаявшаяся Виолетта Нозьер, которая наливала кофе из цикория и сивуху охранникам шлюза под лубочной картинкой с Сакре-Кёр. Быть может, бакалейщица из Клермон-Феррана кончила бы точно так же, кабы не ведала тайн великого искусства.

Господин Феликс Мери-Шандо не только не умел заглядывать в будущее, но и не ведал о смесях, которые с широкой раболепной улыбкой специально для него готовила Тереза. То были мерзостные и примитивные соединения тартрата сурьмы или сурьмяного винного камня, тонкие порошки голубовато-белого цвета, чей сладковатый привкус сливался со вкусом легких блюд и пирожных, так нравившихся господину Феликсу Мери-Шандо.

Тереза Пютанж действовала неторопливо, осторожно, малыми дозами, руководствуясь жестокими и нелепыми мотивами. В своем безумии она надеялась на огромную часть наследства, повинуясь импульсам, проистекавшим из социальной озлобленности и одновременно из подавляемого либидо. Она травила, прежде всего, потому, что была прирожденной отравительницей, как другие рождаются с каким-нибудь дефектом, например, с искривленной ступней.

В тот день она приложила особые старания, готовя суфле с гран-марнье, и потому на господина Феликса Мери-Шандо напала такая рвота, что желудок, казалось, пытался вывернуться наизнанку, словно перчатка, и вдобавок хозяин страдал бешеной диареей. Вызвали доктора Готье, тот пришел в замешательство и прописал лечение, но оно не подействовало. Три дня и три ночи ужасных страданий, пока утром 11 мая 1913 года Тереза не обнаружила своего хозяина, скрюченного в испачканных калом простынях. Господин Феликс Мери-Шандо сорок пять лет бросал вызов смерти, играя в русскую рулетку, но перед кончиной еще успел осознать, что никогда не был любим и уходил, так и не испытав любви сам.