Наследства

Жилище было едва обставлено. На первом этаже разбросаны несколько разрозненных стульев, буфет в стиле Генриха II, тяжелый стол и три кресла «жаба» перед гипсовой статуей Богоматери Лурдской, а второй этаж занимали два шкафа и кровати, покрытые красными перинами. Жилицы все же позволили себе единственную роскошь — зеркало во весь рост, чтобы можно было убедиться, что одежда не сидит вкривь да вкось. Мадам Жозефина Картье решила поместить разнообразные сундуки и чемоданы в аттике, и их поставили в бывшей комнате для служанок. Если черная молескиновая сумочка ненароком и являлась мадмуазель Азаис, та, наверное, принимала ее за имущество своей опекунши.

* * *

Роза, которую Леонтина подарила Люсьену и которую тот держал в зубах, уже успела завянуть, когда 2 августа 1914 года они приехали на Восточный вокзал. Леонтина еще долго стояла и махала носовым платком, после того как Люсьен растаял на горизонте. Она получила от него всего два письма. В сентябре, в коммуне Эпарж, что в О-де-Мёзе, его разорвало на куски шрапнелью: в грязь полетели красные клочья, кусочки мозгов, глазные яблоки, кишки и прочие неприглядные ошметки, настолько раздробленные, что это противоречило возвышенному уделу Неизвестного солдата, не отвечавшему, впрочем, принципам самого Люсьена. Поскольку они с Леонтиной не были женаты, о его смерти она узнала лишь случайно и сообщили ей об этом с ехидцей, как тогда было принято говорить с сожительницами. Два месяца она проревела навзрыд, а затем вернулась к прежней привычке еженедельно готовить тушеную говядину с овощами, когда окунулась в любовную идиллию с мужчиной, который потерял руку, подорвавшись на мине.

* * *

Мадам Картье и мадмуазель Азаис отвечали на приветствия Леонтины очень холодно. Нельзя же себя компрометировать. Точно так же думали и обе дочери бывшего морского офицера, проживавшего на вилле по соседству с «Селеной», когда по чистой случайности столкнулись с Констанс на выходе с мессы. От легкого кивка на их шляпках закачались цветы, а мадмуазель Азаис, которой сначала хотелось завязать разговор с людьми своего возраста и исповедания, сразу поняла, что те не жаждут якшаться с машинисткой-стенографисткой.

Вечерами повсюду было темно, ни единый лучик света не просачивался из затемненных окон, и лишь звезды усеивали своими огоньками черные воды реки. Дни были и того унылее: прохожие торопились, как будто чего-то стыдясь, а военные и санитарки из Красного Креста превосходили их на улицах своим числом. Мадам Картье, для вида сетуя на ограничения, пусть и не слишком тягостные, налагаемые войной, в глубине души ликовала: положение идеально устраивало ее скупую натуру. Сахар заменили на мед, но еще оставался кофе, экономили на отоплении и свете, а картошка нередко вытесняла все прочие блюда. Правда, доходы мадам Жозефины Картье значительно сократились, поскольку фирма покойного мужа не обладала преимуществом военных заказов, а бывшего управляющего сместил недотепа. После того как мадмуазель Констанс Азаис уплачивала за проживание, у нее не оставалось почти ни гроша. Она томилась, и дьявол навевал ей грезы. Как-то в воскресенье, штопая на террасе чулки, она заметила за оградой соседок, игравших в волан с двумя молодыми офицерами в увольнении. Хоть душа ее и не была низменной, она все же испытала ревность. На следующий вечер, листая под лампой благочестивую книгу, мадмуазель Азаис обнаружила там литографию, на которой Иаков боролся с ангелом. Она признала себя побежденной, решила состричь волосы и продать их, не предупредив об этом мадам Картье.

Шевелюра была роскошная, до самых коленок. При каждом взмахе ножниц мадмуазель Азаис повторяла про себя, что начинается новая жизнь. Это означало для нее всего лишь некоторое отстранение от повелений и обрядов мадам Картье, шаткую и в то же время решительную независимость, позволявшую одеваться по-своему, и свободу ставить вазу справа или слева на комод в своей комнате. Парикмахер, купивший у нее волосы, заплатил ровно столько, чтобы хватило на шляпку.

В конторе все ухмылялись у нее за спиной, и она это смутно чувствовала. Глухонемая враждебность, смешанная с запахом трафаретов и бумажного хлама, была неотъемлемой чертой этого жестко-мягкого мирка под зелеными фарфоровыми абажурами. Дамы из ассоциации мирян недовольно надули свои постные физиономии. Ну а мадам Картье мгновенно отреагировала:

— Как мне это не нравится! Мне это совсем не нравится, Констанс. Вы могли бы спросить о моем мнении.

— Как раз наоборот…

— Что вы сказали? Как раз наоборот!..

Мадмуазель Азаис, мывшая посуду, ничего не ответила. Избавившись от бремени своей шевелюры, она ощущала новую легкость и словно выпархивала в открытое окно.

— Вы же понимаете, что это в некотором роде акт неповиновения!

— Вы ничего мне не запрещали.

— Вы ни о чем меня спрашивали.

— Мне кажется, мои волосы принадлежат только мне.