Настало времечко…

Тихая, маленькая мама ничего не отвечала, кутаясь в платок, передвигала адаптер.

Телятников в конце концов озверел, возненавидел этого потеющего хрипуна, и замусоленную трубу его, с которой он целуется по утрам, и свою собственную – тоже.

Он забросил трубу в чулан, приналег перед финишем на учебу и даже защитил дипломный проект на пятерку. Хотя эта пятерка не нужна была Телятникову, ничего ему не давала – во вкладыше к диплому стояли у него сплошные «хоры» и «уды», против оснований и фундаментов только было написано «отлично». К тому же Телятников страшно расстроился за друга своего закадычного Мишку Расщупкина, который все пять лет проучился исключительно на одни пятерки, а на защите ухитрился схватить четверку, и она, единственная, подрезала ему диплом с отличием. На выпускном вечере, на банкете (тогда они еще не осуждались), захмелевший от пары бокалов шампанского Телятников подсел к декану и всерьез принялся уговаривать его поменять им с Мишкой оценки: подумаешь, мол, дерьма-то – одну строчку переправить, никто и не узнает. Декан, тоже слегка захорошевший, называл Телятникова Володимиром и коллегой, великодушно басил: «У вас светлая голова, коллега, но в данном случае, Володимир, ты несешь хреновину».

В такого-то вот несерьезного Телятникова и влюбилась великолепная Майя. «Почему? Не наше дело. Для чего? Не нам судить». Не нам судить – для чего, но почему – предположить, в общем-то, можно. В конструкторском отделе работало восемнадцать женщин и лишь трое мужчин, не считая заведующего отделом, – новичок Телятников и два фирмовых балбеса Марик и Рудик. Заведующий был стар и одноглаз, к Марику и Рудику, третий год околачивавшимся на должностях рядовых инженеров (что, впрочем, ничуть их не колебало), женщины привыкли, считали их общественным достоянием – милым, безвредным, но и безнадежным. При появлении же Телятникова некоторые холостые дамы, а таких было большинство, сделали было стойку, но тут Майя – инстинкт в ней, что ли, сработал женский? – отгородила его своей покровительственной опекой, пристегнула, на правах сокурсницы, в кавалеры. Сделать это было совсем нетрудно: занять очередь в столовой, махнуть: «Володя, я здесь!», подхватить после работы под руку и – заглядывая в глаза: «Проводишь?»

Отдельские дамы утратили к Телятникову специфический интерес, решили, видно: эта парочка такой уже и приехала, сформировавшейся. Отношения к ним с Майей установились какие-то холодно-натянутые. Да не к ним – к Майе. «Ишь, стерва! – читалось в глазах и тоне женщин. – Все у нее есть: и красота, и папа-членкор, и коттедж, и жениха привезла готовенького».

Телятников ничего этого не замечал. Точно так же, как и внезапное внимание к себе Майи принял сначала за продолжение их студенческого товарищества. Ну да, там они не дружили. Но здесь-то оказались только вдвоем. И все понятно.

Он был благодарен Майе: в этом незнакомом городе не было у него ни одного близкого человека и по вечерам накатывала тоска – особая, общежитская, бездомная. Провожал Майю – с работы, из театра (она любила балет, когда-то даже проучилась два года в хореографическом училище). Вот и за это Телятников был ей благодарен: в одиночку он ни за что не переступил бы порог оперного. Монументальное, холодное здание театра давило его, пугало, казалось, войти туда – все равно что шагнуть в пирамиду Хеопса.

Провожал он Майю обычно до конечной остановки академгородковского экспресса, на прощанье по-братски целовал в холодную щечку. Да, именно братом он себя чувствовал в такие минуты, причем младшим. Наверное, оттого, что Майя сама, сделав едва заметное, изящное движение, подставляла ему щеку – приказывала: целуй! И, обернувшись, махала из дверей перчаткой: «До завтра!»

Мог, наверное, должен был Телятников догадаться вовсе не о братских чувствах Майи. В театре, например, когда она, утонув в кресле, делалась вдруг маленькой, беззащитной какой-то, когда полумрак растворял ее строгую красоту и она, в особо чувствительные моменты, полуоборачиваясь, коротко взглядывала на него и прислонялась плечом – словно спрашивая: «Хорошо нам, а?» Или когда промелькнуло у нее – и раз, и два – словечко «мой», пусть и в таком несерьезном контексте, как «недотепа ты мой» и «мой ты инвалидик» (был случай – Телятников сломал палец и недели две носил гипс).

Мог, да не мог. Не мог, прежде всего, поверить в такую возможность. Да, в театре, в полумраке, когда она прижималась к нему плечом, Телятникова, что скрывать, окатывала волна нежности к этому доверчиво дышащему рядом существу. Но вспыхивал свет, Майя поднималась из кресла юной графиней, прямо – «кто там, в малиновом берете, с послом испанским говорит?..» А кто тогда рядом-то сидел?.. Не-ет, здесь Онегина подавай. А Телятников что? Паж, братик – и на том спасибо.

Он ни черта толком не понял даже после того странного случая в общежитии, нарушившего равновесие их отношений.