Иногда мне приходит в голову несерьезная вроде догадка. Были в нашем роду и до него мужики с чудинкой, тащили, случалось, «корову на баню». Так вот: вдруг природа решила собрать в дяде Грише, сконцентрировать всю непрактичность, чудаковатость, все головотяпство и пошехонство родового нашего корня, чтобы показать вот так вот крупно, назидательно, а потом взять и похоронить разом? Как говорится: в мешок да в воду.
Но когда я думаю так, мне почему-то становится чуточку обидно. Несправедливо, думаю я, оставлять нас вовсе-то без наследства, пусть даже такого никчемушного, обременительного, от которого только себе хуже.
Да и сдается мне, что затея эта окончательной викторией пока не увенчалась.
Отчего, например, хлещется и хлещется в деревне своей, в глуши, в тмутаракани одержимый братец мой? Запалился уже на службе этой, до лихорадочного блеска в глазах. А для себя лично за многие годы так и не нажил ни палат каменных, ни ковров пламенных.
А сам я?.. Зачем все строю свои «дома», горожу низкорослую «улочку», населяю ее чудаками и простофилями? Ведь знаю же: заслонят «улочку» кварталы многоэтажных, многотомных, современных «зданий» – и будут из окон их свысока поглядывать на обитателей моей «улочки» положительные, благоразумные жильцы…
Больные наши косят газон.
Выпросили у старичка служителя зазубренную литовку, рвут ее из рук друг у дружки: «Дай-кось мне – хоть рядок пройду!»
После дождей наросла трава, у мужиков душа затосковала: больница-то областная, лежат здесь преимущественно сельские жители, крестьяне, и возраст самый тягловый – от тридцати до сорока лет.
Косят. Выхваляются друг перед другом. Не показывают виду, что стреляет каждый взмах то в поясницу, то в плечо. Орлы!
Срамят владельца инструмента, дядю Федю:
– Что ж ты, хрыч старый?! Отбить полотно – руки отсохли?
– Ну! Ею не траву косить – кочаны капустные тяпать!
Дядя Федя покуривает на скамейке, поплевывает, кивает согласно багровым, пористым носом: так-так… верно. Инструмент не его, казенный. Вот пусть и отбивают, кому надо. Главврач пусть отбивает.
Теплынь. Благодать. Почти все отделение на улице. Некоторые, здесь уже образовавшиеся, парочки вообще подались в кустики, под забор частного сектора – дружить.
Строжиться, загонять в помещение сегодня некому. Воскресенье, беспроцедурный день. Из медперсонала в отделении только дежурный врач да сестра. А кабинет врача на другой стороне здания.
Остриженный под машинку парень, голова перевязана, прямо тут, на скамейке, принародно обнимает тонкую женщину в цветастом платье, тискает ее, прижимает к себе. Подружка, наверное, проведать пришла.
Сверху, с пятого этажа ему кричат:
– Ты! Задавишь! Чо жмешь-то, чо жмешь!
Парень поднимает голову:
– Не задавлю! Я же не этот… не илигатор!
Женщина смеется из-под руки парня.
Впереди меня по дорожке, взявшись под руки, движутся три тети в больничных халатах. Такие широкие – не обойдешь.
Средняя негромко рассказывает подружкам:
– Ну, присмотрелась я… мужичонка вроде неплохой, подходящий вроде. Ну, сошлися, стали жить…
Я сбавляю шаг – неудобно подслушивать чужие откровения.
И тут из-за тетушек выворачивается навстречу мне Гена.
Что-то он сегодня слишком перекособочен. И левую руку, согнутую, держит так, словно бережет после перелома. Но глаз у Гены веселый, интригующий.
– Яковлевич! – говорит он. – Я вот что думаю: пора нам в самоволку.
– Ох, пора, Гена, пора! – вздыхаю я.
– Тогда… не обидься только – слетай в палату за стаканчиками. И зажевать чего-нибудь. Мне самому в корпус нельзя. – Он показывает подбородком куда-то под мышку, мигает: – Я тут в монопольку, понял, смотался в ихнюю, в деревенскую… Вынесешь – а я тебя под кустиком подожду.
Мы с Геной уютно расположились под кустиком. За спиной сдержанно пошумливали корпуса больницы. Впереди лежала «деревня» – деревянные кварталы ближнего пригорода, – полого сбегала вниз, к далекой, бледно голубеющей реке. После недавнего дождичка земля пари́ла. Восходящие токи струились, дрожали – и дрожали, словно бы неспешно плыли куда-то, крыши домов, деревья, скворечники.
Гена достал из-за пазухи бутылку грузинского вина «Эрети», прочел на этикетке: «Двенадцать градусов».
– Самое то… для калек. Говорят, на Кавказе детям дают. И обезьянам в зоопарке. Не хватает у них чего-то в рационе – добавляют для бодрости.
– Надо бы Василия Ивановича пригласить, – нерешительно предложил я.
– Не пойдет! – мотнул головой Гена. – Он мужик, вообще-то, неплохой, но не пойдет… с работягой. Если бы еще городской начальник был, а то наш, деревенский. Они там, понял, от таких, как я, берегутся. И правильно делают. Авторитет!
– От каких «таких»? От Героев-то Соцтруда?
– Да какой я герой! Это я для Иваныча специально…
– Соврал, что ли? – удивился я.
– Насчет героя только, – сказал Гена. – А вообще-то, орден у меня есть. Мне в позапрошлом году, за уборочную, «веселых ребят» повесили.
Я не понял его.