Настало времечко…

Словом, ход получился – закачаешься. Стены розовым мрамором отделаны, на полу ковровая дорожка, светильники приятный для глаз свет источают, музыка звучит, настраивающая на интимную встречу с очаровательной Амалией.

И вот этот, прямо скажем, перебор и взорвал общественное мнение. Раньше, когда начальник каждый вечер к своей госпоже Пукк открыто на карете с гербами подъезжал, это мало кого тревожило. Ну, ездит и ездит. Возможно, на светские рауты. Приедет, ручку поцелует, ножкой пошаркает, мороженого с клубникой отведает и назад. А уж когда он в домашних шлепанцах и, пардон, в ночном халате начал туда шастать – тут общественность и прорвало. Пресса свой голос подала: вот, мол, до чего мы докатились в нашем демократическом обществе – до полного игнорирования норм нравственности, до беззастенчивости. А один известный фельетонист – язвительная шельма – очень остроумно, надо заметить, эти два факта обыграл; у нас, написал, только две категории людей, оказывается, имеют право на индивидуальные ходы сообщения: с одной стороны – закоренелые преступники, а с другой – те, кто с этими преступниками обязан неусыпно бороться. С чем, дескать, и поздравляем прочих почтенных граждан!

В общем, кончилось тем, что члены некоей организации под названием «Задушевные разговоры», организации не то чтобы запрещенной или преследуемой, но и не поощряемой активно, устроили шум: что же такое получается, а? В камере двое узников, к пожизненному заключению приговоренных, спокойно разговаривают на разные интересующие их темы. А у нас? Ни один задушевный разговор не обходится без того, чтобы не сидел в уголке переодетый агент тайной полиции. И устроили демонстрацию. Обложили тюрьму, размахивают лозунгами: «Каждому отдельную камеру!» А некоторые крайне настроенные элементы даже и такие лозунги выбросили: «И каждому – персональный ход сообщения!»

Начальника тюрьмы вытребовали.

Тот появился на крепостной стене, чуть не плачет.

– Господа хорошие! – кричит. – Не могу, поверьте!.. Тюрьма и так переполнена под завязку. А во-вторых, как же я вас без суда и следствия? Права такого не имею.

И тогда король принял меры. Вызвал он начальника тюрьмы в последний раз и строго-настрого распорядился: ход засыпать! В двадцать четыре часа. Да не землей засыпать, а забить камнями. Окошко, в которое неизвестных полторы звезды видно, законопатить. Зубочистки из личного пользования изъять! Все!

Что начальник тюрьмы, намыкавшийся с этой историей, и выполнил с понятным рвением.

А узника, который про свободу выбора толковал, на время засыпки в карцер упрятал. Лично сопроводил. И лично же, пока вел, по шее ему накостылял.

– Будешь, – сказал, – другой раз знать, куда подкоп вести. Архимед!.. Понасажали вас на мою шею – умников!

Да, самое главное! Этим-то, из «Задушевных разговоров», пошли навстречу. Удовлетворили их требования – полностью. Даже копать разрешили. Только не персональные ходы сообщения, а один – коллективный. И не ход сообщения, а ров – вокруг тюрьмы.

Тоськины женихи

Тренер Суворов

Поговорим сначала о памяти. Об этой стихийной, расточительной, ненадежной штуке. Да, ненадежной. Один мой старинный друг, поэт, еще в молодые свои годы воскликнул: «До чего ж ненадежна ты, память людская! Сколько в складках и складах твоих чепухи!» Дескать, все поперезабудешь, к аллаху, со временем, а какая-нибудь ерундистика возьмет и врежется – навеки. Ему, кстати, врезались навеки такие вот сведения из школьного учебника географии: «Река Миссисипи ежегодно выносит в море пятьсот миллионов тонн ила». А спрашивается – зачем?

Н-да… А может, все как раз наоборот? Может, память наша надежна, мудра, бережлива? По отношению к себе самой бережлива: отбирает и хранит лишь главное, лишь самое необходимое – не казавшееся тебе когда-то ни главным, ни необходимым – и старательно оберегает себя… от чего же оберегает? От пустяков? Да нет, пустяки-то, бывает, крепче другого прочего помнятся, как другу моему – эти миллионы тонн ила. Но и они помнятся каждому свои. Вот он запомнил, ночью подыми – скажет, а я, чтобы привести здесь этот пример, – хоть много раз слышал его стихотворение и глазами читал, – опять вынужден был в книжку заглянуть: сколько там миллионов-то?

И тут, стало быть, загадка.

От чего-то иного, значит, сберегается она, от такого, что тебе, тебе именно – такому, каков ты есть, каким стал и каким кому-то и для чего-то нужен, – помнить вовсе не надо, не следует. Так, наверное? И если так – все тогда в капризном механизме этом устроено и запрограммировано индивидуально.

Лично у меня память устроена, извиняюсь, хреново. Никчемушная какая-то, бестолковая, невыгодная. Говорю об этом без кокетства, без желания покрасоваться: вот, мол, я какой – не от мира сего! Меня самого эта никчемушность памяти частенько раздражает.