Настоат

Лежа на мостовой, пристально рассматриваю своего пленника. Испуганно вырываясь, он светится изнутри алой кровью. Удивительно – при этом его оперение выглядит еще более благородным. Я всегда знал, что внутри белых голубей – море выпитой крови.

– Да не бойся ты, все в порядке! Ничего с тобой не случится.

Голубь смущенно кивает. Прекрасная, вежливая птица. А судя по глазам – еще и образованная.

– Как тебя зовут?

– Руах! Зоар!

– Это что, имя-фамилия? Когномен? Псевдоним? Кличка?

Молчание. Немигающий взгляд. Ладно, не буду допытываться, коли тебе не по нраву.

Глажу голубя по голове. Аккуратно, боясь упустить, прикрепляю весточку к его розовой, жилистой лапе. Готово!

– Лети, дружище, к Деменцио Урсусу и передай, что все сделано в наилучшем виде. Дункан Клаваретт теперь наш – вскоре он отправится во дворец и совершит, что́ ему велено. А значит, пришло время платить по счетам – исполнить свою часть уговора. И намекни Деменцио – если обманет, ему крышка. Не выжить, несдобровать: я приду по его душу. Заставь Первого советника трепетать перед моим царственным взором!

Птица вздыхает. Согласен – неприятно быть на побегушках! Но подчиниться все же придется. Коли ослушаешься, моя кровь воспламенит тебя изнутри – зря ты выпил ее так много.

Вперед, милое существо! Неси благую весть Деменцио Урсусу. И не ропщи – таков перст Божий!

Сделаешь – и будешь свободен.

* * *

«В белом плаще с кровавым подбоем, легкой воздушной походкой, поздним вечером семнадцатого числа осеннего месяца брюмера, из-за ширмы между двумя дорическими колоннами дворца Дункана Клаваретта вышла Верховный криминалист Великого следствия Иненна Эштари».

– Хоть в чем-то Настоат ошибался: думал, за ширмой – Йакиак, а здесь я. Хорошо, что ты не проговорился! Пусть это останется тайной.

Нетвердой рукой Дункан поправляет мундир, приглаживает эполеты. Тщетно! Камзол никогда не будет сидеть, как прежде: бессонная ночь, гнетущее утро, а затем – многочасовой разговор с Настоатом – такого не выдерживает даже одежда, не говоря уж о самом Начальнике следствия.

– Ты все слышала. Что скажешь? – шепчет Дункан, вытягивая из окна руки и пытаясь ощутить прикосновение холодного ветра.

Сумерки сгущаются над Городом: день пролетел незаметно – и вот он уже окончен.

Последний вечер перед катастрофой, затишье перед бурей. Я знаю, чувствую, что завтра случится развязка. Неумолимый ход событий несет меня на рифы, но я все же надеюсь, что сумею развернуться, выплыть, обойти мелководье – и это станет величайшим триумфом всей моей жизни. Остановиться я уже не в состоянии. Что бы сейчас ни говорила Иненна, решение принято.

Близится 18 брюмера – последний день Помпеи, дата окончания романа.

Иненна обнимает Дункана сзади, кладет голову ему на плечо. Задумчиво теребит воротник пропахшей перегаром рубашки. Нежно целует.

– Да, я все слышала! Мое мнение что-нибудь значит?

Начальник следствия глубоко вдыхает свежий, морозный воздух. Оборачивается. Опускает глаза.

– Нет, дорогая – к сожалению, нет! Я вынужден руководствоваться государственными интересами. Но хочу знать, что́ ты думаешь.

Иненна разжимает объятия. Отходит, прислушиваясь к музыке, доносящейся снаружи. Кто-то радуется жизни, танцует – совсем как она, давным-давно, с сестрами, до рождения Вечного Города. Хорошее было время! Никакого Курфюрста, Великого Архитектора, Деменцио Урсуса. Они уничтожили все, что только возможно…

Испуганное воркование голубя возвращает ее к разговору. На улице что-то происходит – обычно птицы так шумно себя не ведут.

– Дункан, отступись! Смири свое честолюбие! Настоат слишком хитер – он пришел сюда не просто так; он явился в наш дом (а Великое следствие давно стало мне домом) по твою душу. Его цель – манипулировать, хитрить и обманывать. Неужели ты не видишь: он полностью контролирует тебя, управляет, взывает к грехам и порокам, заставляет следовать своей воле!

Знаешь, что́ самое тяжкое, но благородное в жизни? Простить и идти дальше! Тогда, на поляне, в ожидании смерти от клыков Ламассу, я поняла, что месть более ничего не значит. Видит Бог – я жила ею много столетий, мечтала поквитаться и с Курфюрстом, и с Деменцио Урсусом, но два события – приглашение на казнь, состоявшееся на глазах у Нарохов, и встреча с тобой, милый Дункан, – глубоко запали мне в душу. Они потрясли, всколыхнули, ошеломили меня изнутри, перевернули все мои чувства, ценности и убеждения. Я простила – и стала свободна! Быть может, именно этого и хотел Ламассу, заставляя меня трепетать и плакать от безысходности. Он – чудовище, и, вероятно, причастен к убийствам, но за те жуткие мгновения на промерзлой поляне я всегда буду ему благодарна.