Настоящая радуга

На прощание старик обратился к Минаеву с просьбой: «Возьмите, сая, на обучение моего сына. Он дол жен научиться священному языку пали, а сейчас, когда подорваны монастыри и настоящие учителя исчезли, некому это сделать». А через два дня с подобной просьбой обратились и настоятели монастырей: «Оставайтесь, сая. Вы здесь нужны».

Но нужно было уезжать. Деньги кончились, большой ящик был набит рукописями и копиями, две толстых тетради дневника заполнены записями. И так уже почти два месяца он провел в Бирме — утомительные, интересные два месяца. Можно лишь обещать, что еще вернешься сюда, хотя сам не уверен в этом.

5

Потом опять был пароход, опять медленное путешествие — на этот раз вниз, в Рангун, опять разговоры завоевателей на пароходе. Но если раньше, месяц назад, Минаев еще только вырабатывал свое мнение, искал истину, то теперь с каждым днем записи в дневнике все более остры, резки и недвусмысленны. Мипае выбрал сторону в конфликте. Он знает, о чем пишет.

«Мы стояли у Сегаина, в виду Авы, — записывает он начиная новую тетрадь. — Все были, за исключением меня, военные люди… Разговор тот же, что и вчера вечером: о добыче в Мандалае, о грабеже в первую ночь, когда всякий хватал в Мандалае, что получше и поценнее, когда дворцовых женщин, спасавших свое добро, обыскивали тщательно, а за сопротивление секли. И этим людям всего этого мало, они ищут кладов, денег, бриллиантов, а главное — рубинов низложенного царя».

— К Слейдену приходил молодчик, — разглагольствовал армейский капитан, — обещал показать место заднего клада.

— И что же?

— Потребовал двадцать процентов.

— И что?

— Слейден предложил пять.

— Высек бы я его, да в тюрьму на несколько месяцев, он бы и даром все показал, — смеялся моряк.

— А вы не боитесь газет? Вдруг они узнали бы, — спросил Минаев.

— Откуда им знать? А узнали бы, так промолчали.

«Да! Втихомолку можно много здесь проделать. Эти женщины сеченые, солдаты пьяные, безобразничающие на базарах, часовые у складов награбленного царского добра и обкрадывающие это добро, — все эти подробности кампании, рассказанные вчера британскими офицерами за поздним обедом, рисуют, какими средствами насаждается западная культура здесь. И что за бесчинная кампания!»

А пассажиры все бахвалятся.

— На прошлой неделе я упражнялся в стрельбе и нечаянно отправил на тот свет одного туземца.

— Ай-ай, как вы плохо стреляете, майор.

— Да, пришлось заплатить его родным полсотни рупий. Они были очень довольны. Рассчитывали на тридцать, а я дал почти вдвое больше. За эти деньги они бы еще одного дали пристрелить.

Последние слова покрывает дружный хохот. О сотнях казненных дакойтов даже и не говорится. Минаев поднимается и уходит из-за стола. Офицеры насмешливо смотрят вслед профессору.

— Откуда этот фрукт?

— Русский.

— Русский? Шпион?

Минаев не слышит, о чем говорят дальше. Но отдохнуть, уйти от этих разговоров нельзя. За окном каюты какой-то фотограф хвастается, что отлично зарабатывает на фотографиях казненных.

В ночь перед Рангуном спалось плохо. Пароход часто останавливался: ждали встречную флотилию, с которой должен был проследовать в Мандалай вице-король, чтобы поставить точку на окончившейся войне и объявить всему миру дальнейшую судьбу Бирмы. А Минаеву снился английский офицер, сожалевший, что англичане недостаточно жестоки к бирманцам.

Пора уезжать. Уезжать из Бирмы, столь полюбившейся Минаеву, из Бирмы разоренной, растерянной, знающей, что ждет ее дальше. Минаев вновь раскрывает тетрадь и пишет: «О, эта цивилизация без милосердия, без мягкости хуже деспотизма. Где же с ней бороться бирманцам!»

Глубоко потрясенный виденным, Минаев не мог заглянуть в будущее. Настоящее было слишком трагично и, как казалось ему, беспросветно. Он был прав, когда писал, что еще нет людей, которые могли бы сказать наступит ли лучшее будущее для Бирмы. Для того чтобы ответить на этот вопрос, ему пришлось бы выполнить свое обещание, которое он дал библиотекарю и монахам, просившим его вернуться и учить их детей. Но сделать это он не смог. Всего через пять лет он умер.

Остались лишь дневники, которые он также не успел обработать и которые увидели свет почти через сто лет после его смерти. Они дошли до нас не сглаженными цензурой, без купюр и вырезок. Страстный голос Минаева и сегодня звучит резко и непримиримо. Вряд ли кто-нибудь еще столь кратко и метко подытожил всю историю английской колонизации Бирмы, как он в описании отъезда индийского вице-короля из Бирмы, после того как тот объявил Бирму провинцией Британской Индии: «Палят из пушек! Лорд Деффирин отъезжает в Мадрас. Кончился последний акт бирманской трагедии. Той трагедии, первая сцена которой разыгралась в Рангуне, когда здесь из груди британских торгашей раздался дикий вопль: Бирму нужно прикарманить!»