Настроение на завтра

— Николай Иванович, будьте щедрее… Журналистская судьба не так часто жалует нас откровениями. Что вас привело к столь необычной просьбе… Пройдет день-два, и, возможно, вы забудете про аргумент хирургов.

— Щедрость здесь ни при чем. Поверьте. Я не кокетничаю.

— Верю. И я не хочу вымаливать снисхождения… Но даже для будущей работы наша беседа будет иметь большое значение.

— Постарайтесь понять меня правильно. Это очень личное. Я серьезно оценил выступление газеты. И не потому, что там пощипали директора. Суть в другом. Как быть мне, директору завода, который пришел к выводу: не все у нас благополучно. И в этом повинен я. Сказать-то легко, а решиться на такое, сами понимаете… Но я отважился. Этому помог разговор с одним достойным человеком. Понимаю, что и ему было нелегко говорить мне горькие слова.

И вот я ищу в себе мужество… Редакция намерена продолжить публикацию очерков о заводе. Это может ублажить директорское самолюбие. — Он вышел из-за стола, подумал о Старбееве. — Но у вас есть право воспользоваться сегодняшней нашей беседой и напечатать критическую статью под сенсационным заголовком. «Семь бед директора Лоскутова».

— Это злая шутка, Николай Иванович, — с ноткой обиды сказала Мартынова.

— В моем положении лучше не шутить. Простите. — И настойчиво добавил: — Уважьте мою просьбу.

— Когда шла к вам, мне еще не удалось четко сформулировать замысел нового очерка. Но я знала, что буду касаться проблемы руководителя предприятия. У этой проблемы много аспектов. Парадоксально! Сейчас возник интересный ракурс темы. Рассказать о директоре в момент трудного поиска второго дыхания.

— Вы все облекли в литературную форму. У меня проще. Лоскутов хочет остаться директором.

— Завидное откровение… Какой же срок потребуется?

— Не будем загадывать. Я прикрыт отчетными данными. Процентами выполнения плана. Поэтому могу сказать: через неделю, две — готов! Я же замахнулся на большее. Трудное. Мало сломить себя. Надо, чтобы энергия слома послужила новым делам. Это сложный процесс. Но прежде всего психологически.

— Смелый эксперимент, — сказала Мартынова.

— Игра самолюбия в таком деле губительна. Можешь — докажи!

— Чувствую, вас очень разозлила беседа, о которой вы говорили.

— Сперва я был оглушен. Теперь сердит на себя. Но не повержен.

— Хотел ли того ваш собеседник?

— Как посмотреть. На что способна твоя совесть.

— И все-таки?

— Я думаю, он желал помочь. Ведь все лекарства горькие. Трудности и неудачи всегда сопутствуют большому делу. Я стремился к успеху. Какой же директор хочет быть плохим. Смешно… Но наступает время, когда печаль и чувство своей вины заставляют забыть про добытые проценты и спросить себя: а что же произошло с твоей душой, все ли нравственно в твоих поступках, мыслях? Каким ты стал? Одиннадцать лет я сижу в этом кабинете. У меня солидная энергия руководителя.

— Теперь вы озабочены энергией духа?

— Об этом говорил мой собеседник. Самое важное то, что мои просчеты были его болью. Только честный, сильный человек мог говорить так открыто. А как часто мне приходилось держаться за щит своей непогрешимости и, не заглянув в свою душу, не дав своей совести дышать свободно, трубить обволакивающие отговорки: «так надо», «иначе нельзя», «требует дело». Мой собеседник не мог ужиться с тем, что порой исходило от меня, директора Лоскутова. Видите, как замкнулся круг. Вот что побудило просить вас… Время неумолимо. Хочу сладить с ним. Не знаю, смог ли я толком рассказать, о чем думаю, к чему стремлюсь. Дело покажет. Вы интересно пишете. Не лезете в душу читателя с арифметической отмычкой. Исследуете человека среди людей. Теперь и я, грешный, попал на кончик вашего пера.

— Я уже начала писать. Мне нужны подробности, факты для анализа. Расскажите две-три истории, связанные с вами, которые вызвали конфликтную ситуацию между вами и работниками завода.

Лоскутов вскинул голову, махнул рукой:

— Упростим! Вас интересуют случаи, когда не прав был я?

— Верно.

— Хитрая память старается не коллекционировать такое. Но совесть собирает их дотошно. В данном случае я адресуюсь к ней. Но, честно говоря, я устал… Давайте поговорим в другой раз… Об одном прошу… Не сочтите наш разговор как мольбу о пощаде…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Старбеевы пригласили на обед гостей. Мягкова и Мартынову. Учуяв приятные запахи, Павел Петрович вошел в кухню, сказал:

— Колдуешь?

— Ничего особенного, — скромничала Валентина. — Как всегда.

— Все конфорки кастрюлями уставила… Чем-либо помочь?

— Управлюсь.

Поглядев на улыбчивое лицо мужа, Валентина поняла, что ждет он гостей с радостным чувством. Зря, конечно, во время прогулки резко обронила про смотрины, сейчас пожалела об этом. Видно, Мягков и Мартынова стали для него близкими. Не так легко и просто он сходится с людьми. И неожиданно спросила:

— А сколько лет Мартыновой?

— Кажется, двадцать четыре… Ревнуешь? — насмешливо ответил Старбеев.

— Радуюсь, что тебя к молодым тянет. У болящего другие заботы.

— Тонко подмечаешь. Психолог.