Натиск с Ригеля

Она замахнулась тем движением руки, которое является самым похожим на бросок, который исполняет любая женщина. Булавка ударилась о блестящий поручень вагона, скользнула, повернулась и остановилась перед клеткой Шермана. Он потянулся к ней, но человек-обезьяна в клетке, который с интересом наблюдал за происходящим, оказался быстрее. Отбиваясь от Шермана одной огромной лапой, он просунул одну из своих лап сквозь решетку за предметом и восхищенно поднял его перед глазами.

Шерман схватил ее, но это только укрепило человека-обезьяну в его очевидном мнении, что предмет, который он держал, представлял ценность. Он сжал ее еще крепче, повернул дружелюбное лицо к Шерману и что-то невнятно пробормотал. Потеряв терпение из-за этой досадной неприятности, когда время было так дорого, авиатор поднял железную ногу и пнул его, энергично и целеустремленно, в то место, где удары приносят наибольшую пользу. Человек-обезьяна наклонился вперед, уронив очаровательную булавку, затем поднялся и подошел к Шерману, выражение его лица ясно указывало на его намерение разорвать американца на части. Клетка была узкой, а человек-обезьяна больше в два раза. Шерман думал напряженно и быстро. Масляный шар!

Он прыгнул к кафедре, рывком открыл ее, схватил масляный шарик человека-обезьяны и поднял его вверх, как будто собирался выбросить в коридор. Обезьяна с мучительным воплем вцепилась в драгоценный предмет. Шерман сжал его достаточно, чтобы потек небольшой ручеек, держа его вне досягаемости, и, когда он снова нанес удар, отбросил его обратно в угол камеры. Человек-обезьяна жадно прыгнул на него, и Шерман наклонился над решеткой, в нервной спешке нащупывая замок, чтобы отпереть.

К счастью, английская булавка пришлась впору. С приглушенным щелчком решетка открылась внутрь, и он оказался в коридоре. Еще мгновение, и Глория тоже была свободна.

– Здесь есть еще люди? – Позвал Шерман. Три голоса ответили, и он поспешил от клетки к клетке, освобождая их, когда предупреждающие синие огни, запрещающие громкие разговоры, начали мерцать вдоль крыши.

– Вперед, – позвал он, – мы должны убираться отсюда, быстро!

Они немного поколебались между двумя дверями и выбрали ту, что была в верхнем конце. Пробегая через него, они услышали, как где-то лязгнула панель. Лассаны вели проверку.

Они находились в одном из проходов, по которому проезжали вагоны, с чередующимися полосами света и тьмы поперек него, отмечающими окончание боковых проходов.

– Смотри! – сказала Глория.

В комнату-клетку, которую они только что покинули, въезжала машина, ее невыразительный передок бесшумно скользил по рельсам.

– Сюда, – сказал Шерман, увлекая остальных за собой в ближайший освещенный проход.

Сопровождаемый остальными четырьмя, Шерман неуклонно следовал по нему направо, где он заканчивался дверью.

– Куда теперь? – спросил кто-то.

– Внутрь, – решила Глория. – Скорее всего, это комната-клетка, чем что-то другое.

Шерман поискал отверстия для пальцев, нашел их и нажал. Дверь открылась…

Лассан, непринужденно развалившийся на одной из странных изогнутых скамеек, рядом с которой стоял высокий кувшин с тем же желто-зеленым материалом, который, как они видели, пожирали другие. Комната была с голубым куполом, но очень маленькой, а ее стены были покрыты мягкими зелеными драпировками в виде свисающих капель. На голове человека-слона был мысленный шлем, а другой его конец носил один из механических людей, который стоял спиной к двери, когда они вошли, и который, казалось, работал с какой-то машиной, которая пробивала маленькие отверстия различной формы в полоске блестящего металла.

Когда пятеро американцев ворвались в комнату, лассан поднялся, потянулся за своим лучевым пистолетом, но Глория ткнула ему в лицо тем, что держала в руках, и он расслабился негромко взвизгнув от ужаса, в то время как Шерман полез в сумку и вытащил оружие.

Когда он это сделал, лассан протянул руку и сорвал мыслешлем; металлическая фигура обернулась и посмотрела на них.

– Марта!

– Друг мой!

Лассан был очень стар. Его кожа была почти белой и покрытой множеством мелких морщинок, и когда он рассматривал двух механических людей, сцепившихся в объятиях друг друга, выражение недоумения и отвращения появилось на его лице, уступив место холодному и высокомерному достоинству, когда он понял, что Глория не собиралась убивать его. Подняв хобот, он повелительным жестом указал на мыслешлем, который Марта отбросила в сторону, а затем надел другой себе на голову.

Вторгшимся американцам, столпившимся в маленькой комнате, на мгновение показалось, что они каким-то образом ворвались чуть ли не в храм. Лицо Шермана стало серьезным, и, следуя указаниям Лассана, он поднял шлем и надел его на голову. Мысль, которая пришла через него, дала ощущение достоинства и силы, которого он никогда раньше не испытывал, почти как если бы это говорил какой-то бог.