Натюрморт с гранатами

Здесь речь шла о том, что шар земной настолько мал, что ни одна культура не может укрыться от влияния другой. Француз говорил, что без влияния японской живописи не было бы импрессионистов, а без них не было бы русского авангарда, как и таких прекрасных работ, что находятся в этой мастерской. А ещё он говорил о восточной миниатюре, о средневековых рукописных книгах, о коврах и древних орнаментах. О том, что в искусстве всё решает, в конечном итоге, личность самого художника и его видение мира. И повторял, что всё это, от магии ковра до раскованности импрессионистов, сплелось воедино в работах этого прекрасного бакинского художника.

Во всей этой чехарде вдруг в мою спину буквально вонзилась женская грудь. Оказывается, что когда пытались достать очередной холст, желая показать его французу, эта хрупкая девочка-переводчица потеряла равновесие и чуть не сшибла меня с ног.

Я даже не успел открыть рот и выразить своё возмущение, когда вдруг разом осознал, что эти бездонные глаза предназначены исключительно для того, чтобы я в них утонул. Эту операцию по превращению меня в настоящего утопленника я смог реализовать сполна. С того самого момента, когда судьба буквально столкнула нас друг с другом, мы практически выпали из реальности. Уходили из мастерской уже взявшись за руки. Как потерявшиеся дети, которые наконец-то нашли друг друга, но боятся вновь потерять уже найденное.

Я привёл её к себе домой. Не было никаких признаний в любви. Вообще никаких разговоров просто не было. Да и не могло быть. Мы казались друг другу зеркальным отражением: я, глядя на неё, видел себя, а она существовала во мне, независимо от того, касались ли мы друг друга, сливались ли воедино или просто обменивались какими-то ничего не значащими словами.

Но при этом мне всё же с самого начала казалось, что эта переводчица очень странно себя ведёт. Она практически не выходила из моего дома. Готовила какие-то простые, но очень вкусные блюда. Читала какие-то книги из моей библиотеки. А ещё она часами валялась на диване и любила меня как может любить женщина, предназначенная тебе самой судьбой.

Я стал её комнатной собачонкой, её бессловесным рабом, её сошедшим с ума любовником… Она почему-то именовала меня господином и повелителем, каждую ночь превращаясь в мою Шахерезаду. Мне было очень странно, что она была такой молчаливой днём, но обожала рассказывать мне что-то после того, когда мы наконец-то могли оторваться друг от друга.

Да что там обсуждать какие-то мелочи и детали. Но все они просто так врезались мне в память, что уже не забыть и не стереть. Сегодня, да и наверное и тогда, я хорошо понимал, что она могла бы скормить мне любую отраву. И я поедал бы её, блаженствуя от того, что ко всему этому прикасались её руки. Съел бы всё без остатка, даже предельно чётко зная, что всё это может свести меня в могилу. Мне до сих пор жаль, что я не умер в один из этих счастливых дней. А потом мы сели в автобус. И долго ехали на эту самую дачу. Это случилось уже после того, как я защитил диплом, и наконец-то окончил художественное училище. В городе было уже жарко, деньги кончались, а бакинские сёла всегда обладали уникальной способностью снабдить человека всем, что ему нужно для жизни.

Дача, на которой я жил, была всего лишь маленьким кусочком огромного участка земли моего прадеда. Говорят, что в годы войны с фашизмом он, очень старый и немощный человек, смог прокормить на этой земле всех своих беспомощных женщин, пока их мужья, сыновья и внуки были на фронте. Просто не дал им умереть с голоду, питаясь одним лишь хлебом по карточкам той категории людей, которых называли иждивенцами.

Вот и нас дача кормила всё лето. Мы покупали свежеиспечённый хлеб и сыр у соседей, вместе стряпали какую-то простую еду из овощей, что росли у меня в огороде, и постепенно растворялись друг в друге. Мы были настолько счастливы, что даже не осознавали этого сполна.

Всё это разом закончилось в одно злосчастное утро.

Мы только проснулись и собирались завтракать. Я собирал инжир и виноград, а она заваривала чай. Эта троица вдруг ворвалась к нам на дачу, извергая такую агрессию, что я просто испугался. Вначале ничего не мог понять. Этих людей я не знал. Но выражение лица моей девушки явно свидетельствовало о том, что хотя бы одного из них она точно знала. Самого красивого, самого высокого и самого злого.

Он заговорил, бросая обвинения в её адрес, как тяжёлые камни.

— Как ты могла? Что ты нашла в этом молокососе? Ты столько времени пряталась от меня и это доказывает лишь одно: ты хорошо понимала, что ты надела ла. Вот и спряталась. Иди и садись в машину.

Она, как зомби, поплелась к дороге. Но тут на её пути встал я.

— Никуда она не пойдёт. Кто вы такие и что вы себе позволяете?

— Это уже становится интересно. Неужели тебе совсем не дорога твоя жизнь?