Натюрморт с гранатами

Через минуту раздался треск, и моя правая рука повисла как плеть. А потом эта тяжёлая железяка ударила меня по ногам. В этот момент все отвлеклись на то, чтобы оторвать от меня мою девушку. У неё была настоящая истерика. В ответ на её плач этот вершитель наших судеб решил проявить хоть какое-то сострадание.

— Хватит. Ему достаточно. Когда доедем до города, я вызову ему «скорую». Будь здоров, дорогой. И запомни на будущее, что такие женщины никогда не бывают бесхозными. У каждой из них есть хозяин. И не важно, кто это: муж, любовник или просто влюблённый в неё настоящий мужик. Он никогда не позволит, чтобы такая шваль, как ты, дотрагивалась до того, кого он не достоин.

«Скорая» действительно приехала. Не так скоро, как хотелось бы. Ведь для меня, как для человека абсолютно нетерпимого к боли, это был адский эксперимент. Боль уже была просто тотальной и невыносимой. Я был безмерно благодарен тому немолодому врачу за то, что он смог своими уколами уменьшить её до уровня терпимой. Отвезли меня в больницу в Сабунчах. И здесь мне очень повезло. Ведь ещё со времён Нобелей в больнице работал известный всем в нашем городе прекрасный травматолог.

Именно он и даровал мне единственный шанс на спасение. Обычно с такими переломами никто долго не возится. Режут всё то, что уже превращено в осколки, и спасают тебе жизнь, превращая в инвалида. От ампутации меня спас только этот чудо-врач. Он сумел собрать воедино все мои косточки, и вскоре я снова смог ходить. С правой рукой он возился не меньше, чем с моими ногами. Успех был ошеломляющий. Недаром он меня с такой гордостью демонстрировал всем будущим травматологам, находившимся здесь на практике.

Они и рассказали мне, что он, закончив Берлинский университет в начале двадцатого века, приехал в эту построенную для нефтяников больницу. Тогда он был совсем зелёным юнцом. Теперь же он считался настоящим патриархом и неким живым свидетельством успешной социальной политики, проводимой семейством Нобель. Мой же случай он рассматривал как вызов всем канонам медицины и лично ему, как врачу. И всё время повторял, как мантру, абсолютно лишённую всякого смысла фразу:

— Господь бог не для того сотворил этот шедевр мужской красоты, чтобы дать какому-то негодяю возможность превратить его в инвалида.

Всю последнюю неделю своего пребывания в больнице я рисовал портрет моего целителя, а он убеждал меня, что всё-таки надо написать заявление и пожаловаться на тех, кто так желал превратить меня то ли в труп, то ли в живую груду обрубков.

— Говорят, что когда к тебе пришли из милиции, ты им сказал, что упал на какие-то железки? Это правда?

— Да.

— И почему ты такой идиот?

Конечно же, всё, что происходило в тот злополучный день у меня на даче, я не мог рассказать ни своему врачу, никаким-то следователям. Я очень боялся боли. И понимал, что если буду жаловаться, то мне опять сделают больно. Да и навряд ли кому-нибудь будут интересны подробности всего того, что случилось на моей даче. Эти люди были мне незнакомы, и не было каких-то существенных зацепок, чтобы разузнать всё это. Но по тому, насколько наглым образом они вели себя, мне было понятно, что это именно те люди, которые ничего и никого не боятся. Все эти дни я отчаянно пытался найти свою девушку. Расспрашивал о ней всех. Ведь ко мне нередко захаживали мои сокурсники и соседи по даче. Никто ничего не знал.

Люди, что жили по соседству со мной, почему-то тесно опекали меня в больнице. Они приходили каждый день. И все наши разговоры заканчивались тем, что мне рассказывали о том, что земля, на которой они сейчас живут, когда-то принадлежала нашему роду. Мне это всегда казалось очень забавным. Мало ли кому когда-то что-то принадлежало. Ведь в конечном счёте отобрали у всех всё. Сделали всех предельно равны ми. Наверное, и в этом равенстве, и в этой нищете все стали вдруг очень счастливыми.

Соседи же, в свою очередь, пытались разъяснить мне свою позицию. Говорили, что один прадед закончил духовную академию в Багдаде и был почти святым человеком. А другой учился в Каире и в силу того, что в тридцатые годы сопротивлялся процессу превращения одной из красивейших мечетей города в склад, был расстрелян. А ещё они считали, что наш род нельзя обижать и что тот человек, который поднял на меня руку, обязательно будет наказан.

А девушка моя просто исчезла. Её не было нигде. Как-то поздно вечером ко мне в палату всё же наведался тот самый Злой человек.

— Извини за всё. Я, конечно же, был в бешенстве и не знал, что творю. Хорошо, что всё обошлось. Но я пришёл, чтобы сказать тебе, что хотя я и увёз её, но в конечном итоге я даже не догадываюсь, где она может быть. Ведь она просто пропала. Испарилась. Растаяла в воздухе, как видение. Я приглядываю за тобой и точно знаю, что и к тебе она не вернулась.

— Я же здесь, в больнице. Ей некуда возвращаться.