Нации и этничность в гуманитарных науках

Во-вторых, время внутри текстов течет нелинейно и хаотично: это пересылки с места на место, калейдоскоп имен и пересекающихся судеб. Отец Юрье Риехкалайнена был директором сельской школы, ярым коммунистом[536], отец Арво Саволайнена – учителем физкультуры и географии в той же школе, беспартийным. Оба они были арестованы во время коллективизации и объявлены кулаками. Начало репрессий воспринималось как нелепая ошибка, «ждали, что всех скоро отпустят»[537]. Это «скоро» разворачивается сбитой темпоральностью текста: время то сжимается, то расширяется, причем в пределах короткой фразы. «Мама регулярно ходила в Кресты, стояла длинные очереди. Потом однажды ей сообщили, что отец осужден на 10 лет без права переписки. Только спустя лет 30 мы все узнали, что это означало расстрел». Момент ареста отца Риехкалайнена был более ожидаем в силу его директорской должности, к нему «готовились», но это не помогло легче пережить травму, и надежда найти отца вновь жила еще десять лет. Матери Риехкалайнена выплатили компенсацию – две месячных зарплаты мужа, эти деньги финны называли nahkaraha («деньги за шкуру»).

В обоих текстах присутствуют описания жизни в Блокадном Ленинграде, и в этом состоит еще одна уникальная особенность источников – они одновременно входят и в корпус «зоновской», и блокадной литературы. События зимы 1941–1942 гг. описаны как нечто обыденное, упоминаются случаи каннибализма, голодных смертей.

Дорога жизни становится дорогой ссылки ингерманландцев. Кажется удивительной абсолютная покорность людей с багажом в 30 кг вещей на человека, но все встает на место, когда приводятся распоряжения, в которых значится «эвакуация и специальное переселение» – люди не понимали что это значит, думали, что скоро вернутся домой, а разъяснений им не давали.

По детали, обрывку достраивается атмосфера времени. Иногда действия органов кажутся издевательскими. Так, выгрузка депортированных финнов в новом месте проживания – в окрестностях Тикси – сопровождалась песней «Широка страна моя родная», что Риехкалайнен осуждает как неприкрытый садизм. В тексте Саволайнена упоминается, что эта песня была популярна и звучала из всех радио-точек. Пространственное измерение текстов также имеет сложную структуру, оба автора детально описывают пересылки, остановки в медленном пути. Для Риехкалайнена с матерью, видимо, как для более опасных «врагов народа», уготовано новое место на устье Лены. Саволайнен попал на Лену вследствие страха его бабушки отстать от знакомых: они могли остаться в Зиме, Иркутской области, но «поехали дальше, к гибели».

Не претендуя на научность, эти тексты обладают большим образным потенциалом, заставляют воображение работать. Иллюстрации у Риехкалайнена – в основном портреты людей, архитектура, справки и выписки. Фотография всегда конкретна, она выхватывает момент реальности и этим она с одной стороны более репрезентативна, чем текст (сильнее запоминается), но, с другой стороны, отсутствие фото в силу отсутствия камер и нужды снимать секретную операцию оставляет поле воображаемого открытым. Этот же принцип, несмотря на наличие множества изображений после освобождения немецких концлагерей в Восточной Европе, был использован в фильме «Шоа», где на протяжении 9 часов ведутся разговоры в уютном интерьере или кафе, представлены картины мирной жизни современности – и тем страшнее свидетельские комментарии.

Ребенок, женщина, инвалид, или старик – те «исключенные группы», маргинальные агенты высказывания, чей голос обычно игнорируется, но в этом и заключена потенциальность: десятки книг и фильмов созданы по мотивам таких рассказов[538]. И дело здесь не только в уязвимости этих групп, но и в том, что эти люди не ангажированы, страдают не по своей воле, их истории рассказываются не в целях пропаганды, а ввиду невозможности скрыть этот свидетельский опыт.

А теперь приведу статистические данные. В СССР после программ по коренизации 1920-х гг. численность финнов составляла 162 тысячи человек, после депортаций она снизилась до 60 тысяч к 1960-м гг. На данный момент по разным источникам численность финнов составляет от двадцати[539] до шестидесяти[540] тысяч человек. Большинство из них вернулось и проживает в Карелии, Ленинградской области и Петербурге, также около 20 тысяч эмигрировало в Финляндию, и эмиграция продолжается. Для России они оказываются «слишком финнами», для Финляндии – «слишком русскими» и плохо адаптируются на новом месте. В Петербурге восстанавливаются культурные, религиозные, общественные организации – Инкерин Лиито, музей Ингерманландии, которые работают в поле коммеморативных и культурных практик.

Сейчас набирает силу движение за независимую Ингрию, которое выражает несогласие с управленческими моделями центра, претендует на большую автономию Петербурга и Ленобласти. Ингер-манландские финны и регионалисты используют один флаг, но их позиции не тождественны, они имеют весьма сложную структуру взаимоотношений.

* * *

УДК 82–94(470-2)