Национальность – одессит (СИ)

В это время в Севастополе эпилептик-шизофреник с манией величия, как установила медицинская комиссия за несколько лет до того, трижды уволенный с флота, как по болезни, так и за поступки, порочащие честь офицера (украл и пропил судовую кассу — две с половиной тысячи рублей, но дядя-сенатор отмазал от тюрьмы), лейтенант запаса Шмидт, нарядившись в мундир капитана второго ранга, объявил себя командующим Черноморским флотом и поднял мятеж на крейсере «Очаков». Большевики сделают из него символ революции тысяча девятьсот пятого года. Какая революция, такие и символы, а какая при коммунистах будет власть, такими станут и дети лейтенанта Шмидта, официально женатого на петербургской проститутке. Впрочем, дети будут не его, как стригущие лохов в СССР, так и — утверждают злые языки — рожденные супругой.

Шестого декабря анархисты кинули три бомбы в людей, собравшихся на Соборной площади отметить тезоименитство (именины) царя. Было убито и ранено шестнадцать человек, включая одного из террористов Якова Брейтмана, который не успел метнуть бомбу достаточно далеко. Бессмысленная жестокость, не оправдываемая ни христианством, ни иудаизмом. Двенадцатого числа началась всеобщая забастовка. Агитаторы убедили люмпен-пролетариат, что повышать зарплату и уменьшать рабочий день им обязаны через каждые несколько месяцев. Семнадцатого в кофейню Либмана анархисты закинули пять бомб, убив и ранив почти пятьдесят человек, обычных обывателей, не имеющих никакого отношения к власти. Сидели себе люди, пили кофеек, ели пирожные, а тут какие-то уроды решили, что имеют право решать, кому жить, а кому умереть или стать калекой. Террористов сразу поймали. Ими оказались молодые ашкенази, уверенные, что они анархисты. Их примеру последовали другие. Взрывы продолжали греметь по всему городу. У манкуртов, застрявших в переходном возрасте и борьбе с родительской тиранией, появился новый и такой громкий способ доказать свою значимость.

79

Первый семестр закончился как-то быстро, а даже разогнаться не успел. Может быть, потому, что учиться было легко. В последнюю неделю почти все преподаватели закрыли осеннее полугодие студентам, которые часто ходили на лекции, ничего не спрашивая. На первом курсе таковым было большинство. Еще боятся сачковать и не умеют решать вопросы с инспектором, который отмечает посещаемость, но не всегда и не всех прогулявших. Цена вопроса — от двугривенного.

Исключениями стали два преподавателя. Первым был ординарный профессор математики Слешинский Иван Владиславович, пятидесятиоднолетний польский шляхтич из Киевской губернии. Он отличался способностью ходить по коридорам на автопилоте, с затуманенными глазами, быстро и без нарушения правил дорожного движения ускользая от столкновений в самый последний миг. Носил очки в золотой оправе, хотя в моде сейчас пенсне. Одевался дорого и при этом как-то не то, чтобы неряшливо, но не покидало впечатление, что он по ошибке натянул чужой костюм. Задав студентам вопрос, поглаживал большим и указательным пальцами правой руки, испачканными мелом, русые усы и короткую бородку, из-за чего они частенько были белыми. Он устроил всем студентам, пришедшим на последнюю лекцию, небольшую контрольную, посадив нас в первых рядах и раздав старые, потертые карточки с заданиями, которые у соседей не совпадали.

— Кто закончит, сразу сдает работу вместе с книжкой для записей. Правильное решение закрывает полугодие, — сказал профессор Слешинский.

Задачи были на уровне восьмого-девятого класса советской школы. Я пощелкал их на раз-два и первым подошел к столу. Профессор читал немецкий «Журнал по чистой и прикладной математике», который обычно называют «Журналом Крелле» по фамилии основателя. Слешинский перед защитой докторской диссертации стажировался в Берлинском университете.

— Уже?! — произнес он удивленно, после чего перевел взгляд с текста на меня и поразился еще больше.

На его лекциях я вел себя скромно, вопросы не задавал, записи не делал, потому что материал знал. Иногда даже читал книги по другим предметам.

Профессор Слешинский пробежал взглядом решения, кивнул, после чего резко макнул, чмокнув, ручку с темно-синим древком в белую чернильницу с темно-синими чернилами, посмотрел с неодобрением на перо, которое мне показалось нормальным, и сделал корявую запись в моей зачетке.

— Думал, что математика вас абсолютно не интересует, — произнес он, возвращая ее открытой, потому что чернила еще не высохли, а промокательной бумаги у него с собой не было.

Надо же, а я был уверен, что он не замечет, сколько в аудитории студентов и есть ли они вообще.

— Неинтересен этот уровень, — сказал я.

— Понятно! — улыбнувшись и кивнув, молвил он.