Национальный предрассудок. Эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей

– Да, но вы не знаете, почему я принял это решение. Дело в том, что я хочу умертвить свои чувства, ведь у тех, кто пьет эль, чувств не бывает, я знаю.

На следующий день он спросил:

– Скажите, вчера вы, вероятно, решили, что я не в себе?

– По правде говоря, да, – ответил я.

– В таком случае я скажу вам то, что не сказал бы никому другому: я думал о Харриет.

– Простите, мне это в голову не могло прийти, – сказал я.

«Он уже очень давно не вспоминал о ней, и я, признаться, решил сначала, что он находится во власти какой-то беспричинной тоски, но теперь, если когда-нибудь опять увижу, что он погружен в себя, то не стану его беспокоить», – подумал я про себя.

Нельзя сказать, чтобы у Шелли была очень веселая жизнь, однако его нелюбовь к новым знакомым приводила порой к забавным происшествиям. Среди тех, кто бывал у него в доме на Бишопсгейт, был один человек, от которого он никак не мог отделаться и который всячески навязывал ему свое общество. Спускаясь как-то по Эгхем-Хилл, Шелли издали заметил этого человека, тут же перепрыгнул через плетень, пересек поле и спрятался в канаве. Несколько мужчин и женщин, которые в это время косили в поле траву, прибежали узнать, что случилось. «Уходите, уходите! – закричал им Шелли. – Разве вы не видите, что это судебный пристав?» Крестьяне ушли, а поэт остался незамеченным.

Через некоторое время после переезда в Марло Шелли решил нанять одной гостившей у него даме учителя музыки, и я отправился в Мейденхед навести справки. Найдя подходящего человека, я договорился с ним, что он на днях зайдет к мистеру Шелли. Однажды утром Шелли ворвался ко мне в страшном возбуждении. «Скорее запирайте двери и предупредите прислугу, что вас нет дома! Т… в городе!» Он провел у меня целый день. Всякую минуту ожидая, что дверной молоток или колокольчик возвестит о прибытии непрошеного гостя, мы просидели взаперти до вечера, но тот так и не появился. Только тогда Шелли рискнул вернуться домой. Выяснилось, что имена учителя музыки и навязчивого знакомого Шелли очень похожи, и, когда слуга открыл дверь в библиотеку и объявил: «Мистер Т…, сэр», Шелли послышалось, что пришел Тонсон. «Только этого еще не хватало!» – воскликнул он, вскочил со стула, выпрыгнул в окно, пересек лужайку, перелез через ограду и через заднюю калитку пробрался ко мне в дом, где мы и отсиживались целый день. Впоследствии мы часто смеялись, воображая, как, должно быть, растерялся слуга Шелли, когда увидел, что его хозяин, узнав о прибытии учителя музыки, со словами «Только этого еще не хватало!» моментально выпрыгнул в окно, и как бедному слуге пришлось потом оправдываться перед учителем за столь неожиданное исчезновение своего хозяина.

Если уж Шелли смеялся, то смеялся от души, хотя, надо сказать, извращение духа комического вызывало у него не смех, а негодование. В то время, правда, еще не сочиняли тех непристойных бурлесков, которыми опозорила себя современная сцена. Если только шутка не оскорбляла его лучших чувств, не задевала нравственных устоев, он неизменно реагировал на нее со всей присущей ему отзывчивостью.

В письмах Шелли, в отличие от его сугубо серьезных книг, проскальзывает порой чувство юмора. В одном из писем, присланных мне из Италии, он, например, следующим образом описывает своего нового знакомого, у которого был невероятных размеров нос. «Его нос имеет в себе нечто слокенбергское[290]. Он поражает воображение – это тот нос, который все звуки “г”, издаваемые его обладателем, превращает в “к”. Такой нос никогда не забудется, и, чтобы примириться с ним, требуется все наше христианское милосердие. У меня, как Вы знаете, нос маленький и вздернутый; у Хогга – большой, крючковатый, но сложите их вместе, возведите в квадрат, в куб – и Вы получите лишь слабое представление о том носе, о котором идет речь» <…>.

Женское население Марло было занято в основном плетением кружев – трудом, оплачиваемым весьма скудно. Шелли постоянно навещал несчастных женщин и самым неимущим из них оказывал посильную помощь. У него был список нуждающихся, которым он выдавал еженедельное пособие.

В начале 1818 года Шелли вновь охватила тревога. Он уехал из Марло и, недолго пробыв в Лондоне, в марте того же года покинул Англию – на этот раз навсегда.

В последний раз я видел его 10 марта, во вторник. День этот запомнился мне еще и тем, что в тот вечер было первое в Англии представление оперы Россини и впервые на нашей сцене появился Малибран-отец. Он исполнял партию графа Альмавивы в «Barbiere di Siviglia»[291]. Фодор пела Розину, Нальди – Фигаро, Амброгетти – Бартоло, а Ангрисани – Базилио. После оперы я ужинал с Шелли и его спутниками, которые отправлялись вместе с ним в Европу. На следующий день рано утром они уехали.