Мой день рождения. Попробую сосчитать все свои подарки. Л. дал слово, что ничего мне не подарит, и я, как хорошая жена, ему поверила. Но он прокрался ко мне в постель с маленьким свертком, в котором оказался красивый зеленый кошелек. И принес мне завтрак вместе с газетой, где сообщалось о нашей морской победе (мы потопили германский линкор)[465]
, а также квадратный пакет с «Аббатом»[466] – трехтомник, прелестное первое издание. Так что утро у меня получилось очень приятным и радостным, день же и вовсе превзошел все ожидания. Меня, причем бесплатно, отвезли в город и сводили сначала в кино, а потом в кафе «Базердз». Такого дня рождения у меня не было, наверно, лет десять, да и день выдался на славу: было солнечно, морозно, хорошо дышалось – так должно быть, но никогда не бывает. С кино получилось не совсем удачно: полтора часа прождали военную хронику, но так и не дождались. Зато обратно ехали без остановок, и я с удовольствием читала книгу отца про Поупа – очень остроумно и живо, ни одной мертвой фразы. Не припомню, когда у меня был такой замечательный день рождения, – разве что в детстве. По возвращении пили чай и приняли решение купить три вещи: во-первых, если получится, Хогарта; во-вторых, печатный станок и, в-третьих, бульдога Джона. Все три идеи мне очень по душе – особенно печатный станок. А еще по дороге домой я получила конфеты.<…> Леонард поехал в Школу экономики. Я писала, а потом отправилась к Джанет. <…> Говорили про мой роман[467]
(заранее знаю: все в один голос будут меня уверять, что ничего лучше они никогда не читали, а за глаза – ругать, и правильно делать), а также про Шелли, поэтов и их бессмертие. Она сказала, что в молодости ей бы не понравилось, как Шелли обращается с женщинами… Но старшая сестра то и дело входила и говорить о морали в ее присутствии было как-то неловко. Вернулась домой, кончила Поупа, засим в постель[468].Сказать «сегодня ничего особенного не произошло», как принято было писать в дневниках, когда этот жанр уже сходил на нет, было бы неверно. День чем-то похож на дерево без листьев: если присмотреться, оно многоцветно, хотя с виду и голо. Мы работали, после второго завтрака пошли к реке, к большому средневековому строению, выдающемуся в воду. <…> После этого ходила за покупками, ничего примечательного… Весь день мне было как-то не по себе – возможно, из-за чудачеств нашей новой служанки Мод. Когда с ней говоришь, она замирает и пялится в потолок. Или вдруг ворвется в комнату со словами: «Что-то я вас потеряла». Нескладная женщина лет сорока – ни у кого подолгу не задерживается. Мне кажется, ее постоянно гнетет какой-то страх. Вздрагивает и роняет тарелки. Миссис Ле Гри говорит, что сходит от нее с ума. Только что объявила, что она дочь полковника. В голове у бедняжки творится невесть что, это ясно, и выкинуть она может что угодно. Непонятно, как она вообще существует на свете.
Все утро шел сильный дождь. Сколько бы лет я ни вела этот дневник, такой зимы, как в этом году, больше не будет. Она за себя не отвечает. Мы писали[469]
, после второго завтрака Л. уехал в библиотеку, а я пошла на концерт в Куинз-Холл. Зал был заполнен почти до отказа, но мне повезло, и я заняла очень хорошее место. Концерт был чудесный, но, слушая музыку, я решила (на концертах трудно не думать о чем-то постороннем), что все музыкальные творения ничего не стоят; музыка истерична и выдает такое, от чего потом становится стыдно. Играли Гайдна и Моцарта – Бранденбургский концерт номер восемь и «Незаконченное». Исполнение было, пожалуй, не слишком удачное, но мелодия лилась божественно. Какая поразительная, однако, вещь: это средоточие чистой красоты посреди лондонских улиц притягивает к себе людей на вид самых обыкновенных, они собираются толпой и слушают, как будто не такие уж они обыкновенные или стремятся к чему-то лучшему. Напротив меня сидел Бернард Шоу, седобородый добродушный старик, а ближе к оркестру – Уолтер Лэм: алебастровая лысина сияет, словно мраморный фонтан. Рядом – молодые мужчина и женщина, сидят и, делая вид, будто слушают музыку, пожимают друг другу руки, читают «Шропширского парня» и разглядывают тошнотворные иллюстрации. Другие едят шоколад, шуршат серебряной бумагой, скатывают ее в комки. <…>