Научи любить

— Сильные ожоги, — отвечает Корф сухо, не сводя с Кати цепкого взгляда, под которым холодно и неуютно. — Он сейчас в искусственной коме. Врачи говорят, если разбудить – он может не вынести боли, — он сдавливает пальцами переносицу и у Кати возникает ощущение, что он врет. Но в чем? — А ты? — не дает Корф оформить ускользающую мысль. — Как ты себя чувствуешь?

— Устала. И есть хочу.

Корф кивает и тут же ставит перед Катей миску с блинами. Каждый завернут конвертиком, из которого просачивается темное варенье. Катя жмурится от удовольствия и сладкого запаха малины. Рядом с миской появляется пузатая чашка чая. Катя отпивает. Горячий и очень сладкий. То, что ей надо сейчас.

— Так лучше? — интересуется Корф после того, как Катя почти съедает третий блинчик, и облизывает перепачканные вареньем пальцы.

Катя кивает. Он соглашается. А потом просит рассказать, что произошло вчера. А Катя мало что помнит, только зарево за окном и панику Егора. Помнит, как в спальню просачивался дым и как Егор пытался открыть отчего-то заклинившую дверь. И как Катя выбиралась через окно. Он потребовал, чтобы она уезжала. И исчез. На конюшнях царил хаос. Егор спасал лошадей. А потом его привалило. И пришлось вытаскивать. Катя смотрит на свои исцарапанные руки.

— Почему никого не было на конюшнях? — поднимает взгляд на напряженного Корфа. — Там же всегда толпа народу. Почему вчера никого не было?

Корф хмурится и между бровей пролегает глубокая морщина. И Катя с тоской отмечает паутинку морщинок в уголках его стальных глаз, темные круги и щетину на заострившихся скулах. И понимает, как же дьявольски он устал. И пожалеть бы, да не дастся же.

— Меня гораздо больше интересует, кто знал, что на конюшнях никого не будет, — выдыхает он сипло. — И из какого спектакля сие действие?

Катя смотрит вопросительно, пытаясь уловить нить его рассуждений. Он перехватывает ее взгляд.

— Но если ты сейчас здесь, жива и невредима, значит, пожар из другой оперы.

— То есть ты хочешь сказать, что Загорский тут ни при чем?

Он кивает с долей сожаления. По лицу видно, как ему хочется, чтобы все вышло не так. И чтобы Загорский был виной того пожара. Но только чувство фальши становится все ярче. Он снова врет? Где? Зачем?

— Ищешь повод убить его? — Кате вновь не удается ухватить мысль, а спросить прямо отчего-то страшно.

— А ты считаешь, у меня сейчас их недостаточно? — в хриплом голосе проскальзывает ярость, звенящая, как ложка по стенкам чашки. Он встает порывисто. — И я убью его, даже не сомневайся.

— Как графа? — и Катя успевает пожалеть о сказанном, когда Корф лишь усмехается в ответ. И мурашки колючками по коже.

А перед глазами у Кати то стылое утро похорон. Длинная процессия из скорбящих. Мрачный Марк, поддерживаемый Алисой. И Корф с бутылкой виски и шальным блеском в глазах. Он смеялся и паясничал. Мог бы, сплясал на костях графа. Но вместо этого он обнажал перед каждым их уродливую правду. Бил словами под дых каждому. И за всем этим прятал собственную боль, выворачивающую наизнанку. Катя видела ее в его потемневших глазах, в каждом его рваном жесте, ядовитом слове. В нем самом, трезвом как стеклышко. Слышала в сбивчивом дыхании, когда он подошел тогда к ней, прячущейся среди деревьев. И в каждом его прикосновении, диком, торопливом уже после, когда он увез Катю на своем «сапсане». В скорости и ветре, свистящем в ушах, треплющем волосы. И в той болезненной близости, сводящей с ума и выпускающей на волю дикого зверя, закованного человеческим телом.

А потом он двое суток молчал и пил. Кате с трудом удавалось впихнуть в него хоть какую-то еду. Уложить его спать вышло лишь на третью ночь. И то только рядом с собой. А ночью он плакал и скулил, как раненый зверь, метаясь на постели. И лишь давно забытая колыбельная о грустном клоуне разгоняла его кошмары.

Еще тогда Катя все поняла. А теперь, смотря в его серые, как грозовое небо, глаза просто убеждается, что оказалась права. Это он убил графа Ямпольского, по странному стечению обстоятельств моего отца и своего заклятого врага. И он не жалеет об этом.

— Я жалею лишь об одном, — возражает он Катиным мыслям, и она вздрагивает от его слов. — Жалею, что не сделал этого раньше. Жалею…

Он вздыхает и смотрит в окно. И молчание растекается по кухне горьковатым ароматом кофе. И остывший чай горчит, как этот разговор. Как это утро с привкусом сажи и дыма. Как вся их жизнь, перекрученная и вывернутая швами наружу, неровными, непрочными, с прорехами там, где должно быть зашито намертво.

И молчание тяготит, заставляет думать, вспоминать и бояться. И пальцы дрожат от необъяснимого страха, колющего затылок.

— Корф, — шепчет Катя, но ее шепот так громок, будто она орет во всю глотку. Он дергает плечом, но не смотрит на нее. И Катя выдыхает от облегчения. Слишком шумно. И Корф качает головой, перестукивает пальцами по стеклу. А Катя сжимает крепче чашку. — Где Маша? С ней все в порядке? Просто скажи…пожалуйста…

— Ты можешь позвонить и спросить сама, — он по-прежнему смотрит в окно. — Визитка на столе.