Научная объективность и ее контексты

Метафизика в двойном смысле, очерченном выше, была изобретена не Аристотелем, а скорее Платоном; он первый открыто заметил, что мы можем «познать» индивидуальное сущее, только если сможем «узнать» его как конкретную инстанциацию некоторой общей модели, такой, что предсуществующее знание этих моделей необходимо, если мы хотим объяснить, как возможно повседневное знание. Эти общие модели – хорошо известные платоновские идеи, которые, таким образом, активно играют роль «априорных условий возможности знания» в смысле, очень близком к Канту. Мы можем также добавить, что Платон не утверждал, что «мы знаем наши земные идеи», т. е. наши репрезентации (в отличие от современного эпистемологического дуализма), но что «мы уже знали (have known) вечные идеи», врожденные воспоминания о которых составляют условия эмпирического познания – условия, активизирующиеся при встрече с эмпирически данными материальными объектами. Неудивительно поэтому, что он столкнулся с проблемой происхождения наших идей (в современном смысле наших репрезентаций) – вопросом, на который он ответил мифической доктриной «вспоминания». Эта доктрина вынудила его признать сверхчувственный мир идей – которые должны быть нематериальными в силу их всеобщности, – и это было одной из главных (но не единственной) причин того, что он стал также основателем метафизики и в ее втором смысле, т. е. как доктрины о сверхчувственном измерении реальности. Чтобы этот шаг был действительно эффективным, ему пришлось также утверждать, что эмпирическая реальность фактически «моделируется» в соответствии с сверхчувственными идеями, и он поэтому развил свои учения о мимезисе и метексисе (вещи являются «копиями» идей и «участвуют» в их природе). Одним из возможных способов сохранить необходимую функцию всеобщего как предпосылки познания единичного – без обращения к сверхчувственному миру – состоял в том, чтобы сделать универсалии врожденными структурами или функциями (а не врожденными содержаниями) нашего разума; таково практически было решение Канта. Другой способ – утверждать, что универсальные измерения – это встроенные черты реальности, которые наш разум может абстрагировать от нее; это решение Аристотеля, которого Кант не мог принять, поскольку он разделял «эпистемологический дуализм» своего века, согласно которому мы не познаем «вещи в себе», а только наши представления.

Наука Нового времени долгое время игнорировала тот факт, что единичное можно познать только в рамках некоторой универсальной модели. Это было связано с тем, что научное исследование начинает не с ничего, а с повседневного знания, которое уже выделяет единичные объекты и события благодаря вмешательству определенных универсалий. Поэтому эмпирическая наука могла брать эти единичные объекты и события за исходные пункты (так называемые эмпирические данные), оставаясь в неведении о предварительной работе по унификации, требовавшейся для того, чтобы они были «даны» ей. На самом деле никакая отдельная порция информации не состоит из изолированного ощущения, но всегда из организованных единиц таких множественностей, которые мы обычно называем индивидами, или единичными. Поэтому индивиды – это не «атомы», а единицы, в которых атомы организованы в некоторую структуру, форму или гештальт, так что «знать что-то» всегда сводится к тому, чтобы знать это «как что-то» (о чем мы уже говорили в другом контексте)[428]. Это «знать как» указывает в точности на наличие того единства, которое Платон и Аристотель называли «эйдосом» (или формой), а современная психология называет гештальтом. Но от Платона до современной психологии этот фундаментальный факт очень часто рассматривался (и по-разному интерпретировался) очень многими философами. В частности, Кант прекрасно понимал, что познание есть по необходимости синтез, не только не на самом высоком уровне «априорного синтеза», но уже и на более элементарном уровне «эмпирического синтеза».

Но даже и это различение «атомов» и «единиц» нуждается в разъяснении. Прежде всего атомы не даны до единицы, а выделяются путем анализа из цельного гештальта, составными частями которого они выступают. Во-вторых, этот же гештальт может служить для организации других и разных атомов, и в этом смысле является универсальным. В-третьих, сами атомы могут «идентифицироваться», поскольку в свою очередь имеют некоторый гештальт (дающий нам возможность говорить, что это те же самые атомы, – платоновское «узнавание», – когда они организованы в другие структуры и единицы). В заключение, нет таких моментов, в которые наше познание может освободиться от универсального, потому ли, что нам нужно «единство в множественности», или потому, что мы должны быть способны уловить «постоянное под переменным».