Научное наследие Женевской лингвистической школы

Грамматика, – писал Карцевский, – это система формальных ценностей, адекватных знаков различных функций; однако это не препятствует тому, что эти ценности, наиболее абстрактные, отграниченные и фиксированные лучше других, транспонируются и выражают новые функции, создаваемые новыми психологическими отношениями. В качестве иллюстрации транспозиции формальных значимостей [59] можно привести схему Карцевского:

Омонимия: «Смолчи он, все бы обошлось», tertium comparationis: действие, навязанное действующему лицу. Синонимами повелительной формы могут быть: «Замолчать!» «Молчание!» «Тсс!» и т. п. Карцевский отмечает основную разницу между семантической и грамматической транспозицией. «Формальные значимости, естественно, более общи, чем семантические значимости, и они должны служить типами, из которых каждый включает почти неограниченное число семантических значений. Поэтому грамматические значимости более устойчивые, а их транспозиция менее часта и более “регулярна”. Сдвиг, смещение грамматического знака либо по омонимической, либо по синонимической линии можно если не предвидеть, то, по крайней мере, зафиксировать. Но невозможно предвидеть, куда повлекут знак семантические сдвиги, смещения. Однако в области грамматики подразделения происходят всегда попарно, и две соотносительные значимости противополагаются как контрастные» [Карцевский 1965: 89]. В общем случае, чем в большей степени семиологические ценности носят конкретный характер, тем лучше они поддаются транспонированию и синонимизации.

«Следовало бы, – предлагает Карцевский, – чтобы в “синтаксисе” не только изучались омонимические и синонимические сдвиги каждой формы (что, впрочем, является единственным средством для понимания значения функции каждой формы), но и были сделаны попытки определить, в какой конкретной ситуации и в зависимости от каких понятий значимость знака приходит к своей противоположности» [Там же: 89].

Если мы покинем понятийный аспект языка, чтобы рассмотреть знак в его фоническом аспекте, мы увидим, указывал Карцевский, что в различных рядах один и тот же знак может иметь различные функции, и наоборот, одна и та же функция может быть выражена в различных рядах разными знаками. Ср., например, множественное число существительных мужского рода различных классов: «столы», «паруса», «крестьяне», «медвежата»; с другой стороны, один и тот же звук представляет различные морфемы в «стола» (род. пад., ед. ч.), «паруса» (мн. ч.), «жена» (ед. ч.) и т. д. В отличие от омонимии и синонимии, имеющих место в понятийном аспекте языка, соответствующие явления в плане звучания Карцевский в статье «Об асимметричном дуализме лингвистического знака» называет омофония и гетерофония, видя в этих понятиях их внутреннее единство. Однако он тут же подчеркивает, что «это не что иное, как две стороны одного и того же общего принципа... всякий лингвистический знак является в потенции омонимом и синонимом одновременно. Иначе говоря, он одновременно принадлежит к ряду переносных, транспонированных значимостей одного и того же знака и к ряду сходных значимостей, выраженных разными знаками» [Карцевский 1965: 87].

Вот как Карцевский иллюстрирует взаимодействие в языке омонимии и синонимии. «Предположим, что в разговоре кто-то был назван “рыбой”. Тем самым был создан омоним для слова “рыба” (случай переноса, транспозиции), но в то же время прибавился новый член к синонимическому ряду: “флегматик, вялый, бесчувственный, холодный” и т. д.» [Там же: 89].

Теоретически можно было бы утверждать, писал Карцевский, что каждое перемещение значений должно повлечь за собой перемещение знака ввиду того, что весь лингвистический механизм функционирует с целью установления эквивалентностей между концептуальной и фонической дифференциацией. В таком случае транспозиция формальной семиологической ценности должна бы отразиться на всех других ценностях слова. Тогда всякая грамматическая транспозиция стала бы невозможной. С другой стороны, если бы всякая случайная модификация влекла за собой изменения в знаках, язык перестал бы существовать.