Научный комментарий

— Когда ты был у Шуры последний раз? Его закрыли. Нет больше Шуриной блинной, заняла контора по утильсырью... Шура оказался буржуем... Из Грузии приехал Бесо, рассказывал, что там теперь негде выпить вина и кофе, и никто не продает лепешек, и на базаре шаром покати... Произошло что-то горестно-непоправимое, Ян... Во имя чего? В Госиздате сказали: «Левый фронт и государственное строительство взаимоисключающие понятия». Вот так-то... «Идея государственности есть центр, никаких шараханий, мужик должен быть протащен сквозь горнило новостроек металлургии». Я возразил: «В свое время товарищ Троцкий предлагал протащить мужика сквозь военно-промышленный труд-фронт, идею отвергли, зачем же ее сейчас реанимировать?». Мне ответили, что я не понимаю настроений бедняцкой массы. Я грохнул: «Не понимаю настроений лентяев и обломовых! Республика Ленина дала равные гарантии всем, только надо учить людей пользоваться правами, добытыми в семнадцатом»...

— Ты сказал: «в Октябре семнадцатого», поэт... Ты был точен в разговоре с ними...

— Что, уже сообщили?

— А ты как думаешь?! Карлики учатся искусству борьбы на колоссах... Ничего, в конечном счете станешь печататься в кооперативных издательствах...

Маяковский покачал головой:

— На каком свете ты живешь?! Кооперативные издательства доживают последние дни... Без санкции РАППа теперь и за границей нельзя печататься, — отныне не читатель решает, что ему покупать в лавке, а писательская ассоциация... Будь я уверен, что смогу печататься по-прежнему, разве б...

Маяковский резко оборвал себя; Ян терпеливо ждал окончания фразы; не дождался; нахохленно поднял чахоточные углы-плечи:

— Ударишь по всему, что всех нас гнетет в поэме «Плохо»...

— Убежден, что напечатают?

На какое-то мгновенье лицо Маяковского сделалось морщинистым, старческим; персонаж Пиросмани; в огромных глазах, обращенных к небу, черные ветки ломались причудливыми сплетениями иссохшихся рук.

— Иногда я думаю, — тихо, с болью сказал он, — что теперь мое место в Париже и Берлине: Арагон, Брехт, Пискатор, Пикассо, Нексе... С ними у меня нет разногласий во мнениях едины...

Ян снова зябко поежился:

— Отныне выезд за границу будет жестко лимитироваться, Влодек...

— Сколько я помню, при Ленине самым страшным наказанием было лишение гражданства с высылкой за границу, потом уже расстрел...

— Ленин — это Ленин. Но и семинария кое-что значит, — тысяча девятьсот тридцать лет опыта, как ни крути...

Маяковский явственно, до пекущей, изжоговой боли в солнечном сплетении, вспомнил льняную голову Есенина; бедолага, не смог перестроить себя на революцию, я — под нынешнее время; квиты...

— Все чаще мне кажется, — сказал Маяковский, — что мы бессильны помочь грядущим событиям... Мы добровольно положили все свои права на алтарь революции, свято ей веря, но того, кто начал Октябрь, уж нет, а те далече... Нет ничего страшнее ощущения собственной букашистости — отчетливо понимаешь, что беду нельзя предотвратить, как бы ни старался...

...В столовке нарпита было грязно и липко; от радиаторов отопления тянуло холодом — котельная работала по графику, спущенному сверху, а не в зависимости от того, какая на дворе погода; две буфетчицы в грязных халатах отпускали кашу, сваренную кусками, — все равно съедят, идти больше некуда.

— Твои недруги, — сказал Ян, ковырнув вилкой перловку, — ищут человека с профессиональным именем, чтобы тот подписал их статью, — «спекулянт от поэзии»...

— Это уж было, — с усталым безразличием откликнулся Маяковский. — «Сочиняет горбатую агитку, чтоб больше платили»... Полонский в «Новом мире» дает два рубля за строчку, а я в нашем ЛЕФе получал двадцать семь копеек, да и то отчислял гонорары в общую кассу — Наркомпрос дотациями не жаловал, у нас ведь со своими не церемонятся, только перед чужими заискивают... Лакейство проистекает от вековечного рабства...

— Влодек, ты обижен и оттого становишься неблагоразумным...

— Благоразумие — позорно...

Маяковский отчего-то вспомнил, как в Доме печати его остановил Василий: «Зачем ты выступил против Булгакова?! Он же талантлив!» — «Испорченное радио, — ответил тогда Маяковский. — Я выступил как раз против того, чтобы запрещали его «Дни Турбиных». Пусть бы пьеса шла у Станиславского, пусть! А то, что мне не нравятся его герои, — вполне естественно... Подобные им посадили меня в одиночку... И держали там не день или месяц, Василий... Возьми стенограмму: смысл моего выступления в том, чтобы мерзавцы из реперткома не смели запрещать творчество, — даже то, которое мне не по душе».

В бильярдной на Пименовском, пока маркер Григорий Иванович готовил стол, выкладывая пирамиду, Маяковский достал из кармана письмо, еще раз пробежал четкие, каллиграфически выведенные строки:

«Товарищ правительство, членами моей семьи прошу считать... Жаль, что не успел доругаться с Ермиловым...»