Научный комментарий

Маяковский не смог ответить себе, потому что, видимо, детство мальчика кончается со смертью отца... Как сказала эта толстая американка Арагону о двух рассказчиках из Штатов, поселившихся в Париже после войны? Как их зовут? Того, что моложе, кажется, Скотт; а второго, высокого, с фигурой профессионального боксера? Она сказала Арагону именно об этом высоком: «потерянное поколение». Я тоже сейчас оказался «потерянным», странно... «Странно»? Ты подумал «страшно», но не решился сказать это самому себе, ловко подредактировав слово в самый последний миг — перед тем, как оно нашло свои буквы, чтобы объять сущность в окончательную, трудноизменяемую форму...

Нет ничего ужаснее, когда обстоятельства вынуждают человека лгать. Гнусно врать окружающим, но страшней — себе, а ведь я запрещаю себе даже видеть, как годы меняют прекрасное лицо Лили, как появляются мелкие морщинки вокруг ее глаз; начало старения любимой женщины — это и твоя безвозвратность, песня кончилась, настал быт... Эти слова были во мне давно, но только сейчас я не запретил им стать фразой...

...Мальчишки гоняли мяч яростно и молча; Маяковскому показалось, что над площадкой, словно смог, повисло их яростное сопение; ноздри выбелило; и в этом было нечто противоестественное, — хрусткие ноздри изнеженных кокаинистов на лицах оборвышей.

...Когда, попрощавшись с Арагоном и Триоле, он поехал с Таней в «Купель», рядом с ними за столиком сидели две девушки, и у них были такие же подрагивающие ноздри, и глаза без зрачков — черные дыры в белках.

— Вам страшно жить? — спросила тогда Таня.

— Отчего же?

— Потому что вы не знаете, чего хотите.

— Никто никогда не знает до конца, чего он хочет...

— Здесь перепечатали подборку из статей, которые про вас стали публиковать в Москве... Может быть, вам лучше какое-то время поработать здесь? Те, кто умеет читать, понимают, что вы писали, зачем и как...

Он тогда заставил себя улыбнуться, глухо прочитал:

— Мы теперь к таким нежны — спортом выпрямишь не многих, — вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих...

...Один из мальчишек оторвался от защитников, толпившихся вокруг него, стремительно рванулся через площадку, и с маху, озорно играючи и с преследователями, и с самим собой, пульнул мяч что было сил, не думая даже, что неотразимо поразит «ворота», отмеченные двумя белыми кирпичами.

— Гол! — закричал мальчишка истошно и заломил тоненькие руки за голову, — точно так во время дружеского застолья забрасывал руки Нетте. Маяковский испугался поразительного сходства мальчугана с погибшим другом; отчего покойники так прибавляют в росте? Нетте в гробу был огромным, словно я, а ведь при жизни был на полголовы короче... Может быть, мертвый — в таинственный момент перехода в иное состояние материи — сбрасывает тот груз, что так давит живого?

Чаще всего Маяковский вспоминал Нетте в вагоне экспресса «Париж — Москва».

Впервые они встретились именно там шесть лет назад; как же летит время, целая вечность...

Возвращаясь из-за границы в прошлом году, Маяковский сидел в купе один; поезд шел полупустой, мимо вымерших станций; дзеньканье хрустального стакана в мельхиоровой подставке еще больше подчеркивало безысходную обреченность и одиночество; он гнал от себя постоянно возникавшее воспоминание о хозяине цветочного магазина на Ваграме — очень быстр, чрезмерно учтив, а в глазах несколько испуганное недоумение; все же западный прагматизм порою приобретает уродливые формы: «Но, мсье, вы даете мне столько денег, что я обязан посылать цветы мадемуазель Тане в течение трех лет... А вдруг я умру? Или обанкрочусь? Не лучше ли вам отдать эти франки в банк и написать поручение? Они тщательно следят за выполнением воли клиента, мсье». — «Вы не умрете и не обанкротитесь, Париж — город цветов, здесь скорее закроют банки, чем ваши магазины».

...Цветы в Париже, на каждом перекрестке цветы, и — словно эйзенштейновский кинофильм — трагичное безлюдье русских полустанков...

Пять лет назад спутник Нетте, конопатый крепыш, поначалу принявший Маяковского в штыки («пусть покажет документы» — «не фолнуйся, Пеття, этто Маякофский, у неко есть краснокошая паспортина»), вышел в Орше на перрон и, торгуясь с крестьянами, купил жареного гуся, вареной картошки, соленых огурчиков, шмат сала; привокзальный базар был вываливающимся от щедрости, шумным, доброжелательным. Лихо накрыв стол — русский человек легко переходит от привычного недоверия к несколько исступленной доброжелательности, — дипкурьер, потеснившись к окну, примирительно заметил:

— Товарищ Нетте, не сердись, закон есть закон. Коли инструктируют, чтоб мандат был налицо, значит, так надо без нужды б не стали требовать... А вообще-то я против Маяковского ничего не имею, книжонки у него хорошие только читать их трудно, стихи какие-то горбоносые...

Маяковский всегда помнил резкую, как удар хлыста обиду: «книжонки». Он резко распахнул дверь купе, однако Нетте взял его за руку: