Научный комментарий

— Тофарищ Маякофский, пошалуйста, сять рядом со мною, я хочу рассказать тепе, отчего ты тля меня самый большевистский поэт нашего времени. Я не льщу, я гофорю это как партиец — партийцу.

— Я беспартийный, — ответил Маяковский.

Нетте рассмеялся:

— Этот ты мошешь рассказывать на своих выступлениях за границей, там иначе тепе нельзя, а мне зачем врешь? Если ты не партиец, то кто ше?

...Перед отъездом в Москву Маяковский встретился с Цветаевой. Они сели в тихом, совершенно пустом кафе на Сен-Жермене, возле запотевшего окна, за маленький столик.

— Мраморные покрытия, — он постучал длинным пальцем о холодные разводы камня, — приучают людей думать о смерти даже в минуты застолья... Я так благодарен вам, Марина, я так к вам нежен...

Когда эмиграция восстала против его приезда и выступлений на публике, лишь Цветаева с детским удивлением прилюдно заметила:

— Как стыдно, если грамотные люди зашорены или вовсе не умеют читать... Грешно называть гениального поэта «красным агитатором»... Право литератора верить в то, во что он хочет... Нужно читать слова и строки, а не отвергать великое только потому, что не нравится тема. Несчастные русские люди, мы никогда не научимся демократии...

— Демократия предполагает личностность, Марина, — Маяковский медленно чеканил, словно бы продолжая давно прерванный разговор. — А откуда ей в нас взяться? Сначала иго, потом свое рабство!.. Наши родители еще могли видеть невольничьи рынки... Я потому и бросился в революцию, что свято верил: пришла пора раскрепощения, настало время свободы поступков, родятся мыслящие люди, общественную значимость которых будет определять не банковский счет или место в бюрократической иерархии, но вертикальность собственного достоинства...

Цветаева сделала маленький глоток кофе; она очень красиво держала чашку в неженских, крупных пальцах; и глоток ее был утонченным, потому что он был естествен, как и вся она:

— Слушая вас, я увидела давнишние строки...

— Прочтете?

Она легко согласилась:

В его лице я рыцарству верна, —
всем вам, кто жил и умирал без страху!
Такие — в роковые времена —
слагают стансы и идут на плаху...

Маяковский, будто смущаясь чего-то, шепнул:

— Прекрасно.

— Когда наши бешеные бились в падучей — «не пускать лазутчика ГПУ в Париж», — я все время видела, как по морям носятся с миноносцем миноносица... Эти стихи мог написать только очень маленький мальчик с воображением Андерсена... Какой же вы потаенный человек.

...Тот мальчишка, что пульнул первый гол, снова бросился в атаку, но его подло сбили возле ворот; он, однако, не заплакал; поднявшись, огляделся; взгляд его задержался на Маяковском:

— Дядя, все равно не работаете, станьте судьей, а?

— Лучше я буду защитником, — ответил Маяковский и пошел к проходной таировского театра; склонившись к окошечку, где сидел вахтер, спросил:

— Позвольте позвонить с вашего аппарата?

Седая женщина с лицом, изрубленным резкими морщинами, казавшимися серо-коричневыми, ответила:

— Называйте номер, я наберу, аппарат укреплен на столе...

Маяковский назвал телефон Бриков; трубку сняла домашняя работница Паша.

— От Лили Юрьевны ничего?

— Нет, Владимир Владимирович... Ужинать придете?

Ах, как ужасно, что Лили сейчас нет рядом, в который уже раз подумал он, никто мне сейчас так не нужен, как она...

Вахтерша, приняв из его рук трубку, вздохнула:

— Владимир Владимирович, у вас никак жар? Глаза сухие, не простудились ли? На дворе по утрам студено...

— Я здоров, — ответил Маяковский. — Жара нет... Наоборот... Упадок сил, — он вымученно улыбнулся. — Где мы встречались?

— В январе семнадцатого, Владимир Владимирович в Петербурге, в клубе поэтов, я там была с Трубецким, нас знакомил Эренбург, я баронесса Бартольд, не узнать, поди время, целых тринадцать лет...

— Кажется, тогда вы переводили норвежскую поэзию? Отчего же здесь, в этой проходной...

— Жду визу, Владимир Владимирович, пока отказывают...

Маяковский вышагивал по бульварному кольцу властно, по-хозяйски; куда ты идешь, недоуменно спросил он себя, и не смог ответить; однако, помимо его сознания, вне логики, упорно и, казалось бы, слепо, он все шел и шел, пока, наконец, не остановился, ощутив внутри толчок; вот куда я шел, понял он; я шел в начало: именно здесь я прочитал Бурлюку первые стихи, именно здесь Бурлюк вкопанно замер: «Вы — гениальный поэт»...

Бурлюка нет, в Америке... И Верочка Шехтель в Париже, и Наташа Гончарова, и Миша Ларионов... А я — тут... И то, что сытая критика предрекала мне в пятнадцатом, ныне доделывают молодцы из писательской ассоциации...

Маяковский сухо рассмеялся, испугав бабушку, выгуливавшую внучат; невольно вспомнил себя, прежнего, в Кунцеве, на даче у Шехтелей; декламировал строки Саши Черного:

Когда меж собой поделили
наследники царство и трон,
то новый шаблон, говорили,
похож был на старый шаблон...