Научный комментарий

Маяковский даже зажмурился: клопы полезли изо всех щелей; медленно, слепо, устремленно, неудержимо надвигается безликая масса; кусают в кровь все, что не склоняется перед ними и слепо не славит их безусловную правоту...

Маяковский потер веки; вызеленело; потом пошло черными кругами, — десятки в тире.

— Переработали? Глаза устали? — участливо осведомился Ермилов, заново услышав суховатый низкий голос невидимого ему собеседника, позвонившего вчера в РАПП: «А вам не кажется странным, что беспартийный попутчик Маяковский сплошь и рядом выдвигает такого рода тезисы, которые поначалу следовало бы утвердить? Не надо бы беспартийному футуристу лезть поперед батьки в пекло, обожжет...»

— От работы устают трутни, — глухо ответил Маяковский.

«За что нам такое?» — Маяковский услышал в себе безысходный, отчаянный вопрос, который в последние недели — особенно после окончания его выставки — звучал все чаще и чаще. Ты думал не «нам», поправил он себя, ты думал «мне»... Когда и почему человек начинает корректировать даже те мысли, которые рождаются в нем не для того, чтобы стать строкою?! А может быть, спасение сейчас в том, чтобы думать «нам»? Противуположить банде «литературных заседателей» организацию профессионалов? Разве Горькому не было так же обидно, когда «На посту» напечатал о нем: «Бывший Главсокол, ныне Центроуж»... А каково Эренбургу? Осе Брику? Ведь статья, посвященная им, называется «Клеветники»? Банда намерена превратить литературных карликов в послушных им «гениев», но ведь такое невозможно, рано или поздно жизнь все расставит по своим местам... А у меня нет сил ждать, когда эта самая жизнь, руководимая научными законами и сонмом комчванских бюрократов, соизволит начать инвентаризацию книжной продукции... Да и ждать, судя по всему, долго...

— Владимир Владимирович, нужен материал о пролетарских писателях Франции, — голос у литсотрудника Гены был не по годам хриплым, — вы кого-то, помню, называли...

— Я материалов не пишу, — ответил Маяковский. — Я пишу поэзию и прозу. А также рекламу — это тоже литература в период торжества «главных управлений по согласованию»...

Гена медленно поднялся со скрипучего, шатающегося стула:

— Это вы так определяете наше замечательное время?!

...Маяковский сразу же вспомнил «Купель», канун праздника революции, голубоглазого молодого человека с точеным лицом аристократа, размытые сетчатым, теплым ноябрьским дождем фонари на брусчатке Монпарнаса, гулкий шум кафе, слитую раз но язык ость, камертон постоянного веселья, серые глаза женщины, сидевшей рядом, ее наполненную тишину и ясную уже им обоим ее от него отдельность, услышал свои слова: «Пусть скажут Арагону, что его приглашает к столу Маяковский» — и счастливое изумление на лице Луи, таком открытом и доверчивом.

Арагон сразу же начал рассказывать, какой он чувствует Советскую Россию: «Мечтаю выучить русский».

— Молодец. Без этого можете сломаться, — заметил тогда Маяковский. — У нас умеют пугать те держиморды, кто не хочет учить французский.

— Все равно мы победим! — голос Арагона был ликующим.

Сейчас начнет читать стихи, подумал Маяковский; ошибся; Арагон резко откинул патрицианскую голову: «Вы поэт, сделавший из слова оружие... Вы есть связь между миром и мною... Вы мой символ, отныне я жду в моей жизни высоких перемен!»

Через три дня они увиделись там же; Арагон был с Эльзой Триоле, он познакомился с нею на другой день после разговора с Маяковским; только что написанные стихи прочитал певуче:

Мелькайте в памяти безумства и распутья,
ты в ноябре пришла, и вдруг исчезла боль,
и сразу смог на жизнь по-новому взглянуть я,
в тот поздний час, в кафе «Куполь»...

«Вмещаемость», подумал Маяковский. Загадочное слово, странное несовпадение формы и смысла. «Вместительный чемодан», «вмещающее сердце». Пульсирующая мышца, готовая или не готовая к тому, чтобы равно вобрать в себя любовь к отцу, маме, Люде, Оле, Лиде, Веронике, Татьяне, Паоло, Осе, Коле, Яну, Николаю Ивановичу, Исааку... Сколь же разны человеческие сердца! А ведь объем крови, пропускаемой ими, одинаков, да и размер — с кулак, не больше и не меньше... Почему одно сердце открыто для нежного вмещения в себя всех, а другое отвергает все, что ему не угодно?! Я стал думать длинными предложениями, странно. Молодость — это быстрота; фраза обязана быть краткой, как удар. Неужели те, кто ближе всех, не понимают, что собственничество противно любви? Разве можно делить? Почему на смену любви приходит месть? Жестокость? Как же несовершенен человек, как мал — для тех задач, которые ставит человечество!

...Безответственность живых страшна, но как темна безответственность мертвых!