Научный комментарий

Маяковский вышел с бульвара на трамвайную остановку, вспрыгнул на подножку «аннушки», ощутив, как бултыхнулся револьвер в заднем кармане брюк: кончики пальцев сразу же похолодели; в первый раз так было, когда писал «Флейту».

Пересев на «тройку», добрался до Мещанки, остановился возле того дома, где арестовали во второй раз — после того, как устроили побег политкаторжанок из Новинской тюрьмы.

Ты прощаешься с друзьями, понял он, вот почему ноги сами несут тебя по городу; как трогателен был Подвойский, когда позвонил после «Хорошо»: «Спасибо, что не забыли, Антонов-Овсеенко тоже благодарит... Сейчас не очень-то принято вспоминать полный состав военно-революционного комитета... И достойно то, что вы написали о Троцком, — из песни слова не выкинешь, он был с нами...»

Черт, а ведь когда меня выпустили из Бутырей, я тоже пришел сюда... Только я здоровался с городом, а теперь прощаюсь... Тогда денег на трамвай не было, и ботинки худые, а сейчас туфли от Дижонэ, но револьвер в кармане... Странно: человек любит только тех, кого любит, но его самого, как правило, любят совсем другие... Если кто и сможет сохранить обо мне правду, так лишь Лиля. «Володя, почему ты написал: «он к товарищу милел людскою лаской»?» — Потому что он был для других. Сначала он отдавал себя и лишь потом брал; «милел» — от понятия «милосердие»...

«Володенька, милый, — услышал он тихий голос, — когда трудно, нельзя быть одному, любовь бережет человека от напасти, ты так нежно пишешь про корабли, — каждый имеет свою гавань, чтоб переждать шторм». — «Не гавань, товарищ мама, а порт приписки», — ответил он тогда, хотя ответить хотел совсем другое, что я за человек, право?! А как я мог ответить?! Никому невозможно объяснить, как слова, живущие в тебе, постоянно рвут сердце и мозг, требуют строки, строфы, стиха; о, они ненавидят каждого, кто приближается к тебе, становятся вампирами; они, правда, порою принимали Лилю, но и то, верно, потому, что мужняя жена, но не моя... Они Веронику не всегда принимают, Таню не приняли, слова, что во мне, не интересуются славой, заработком, дачей в Кунцево, машиной марки «рено», шофером Гамазиным; им нужен лишь тот, через которого они вырываются в мир... Но ведь можно запереться у себя, стать тихим и незаметным, чуть не взмолился он; пока еще дверь квартиры остается гарантией отдельности; только ты и лист бумаги...

Нет, ответил он себе, жизнь — это обрастание обязанностями и связями; жизнь — это долг...

...На Большом Черкасском, в редакции «Комсомолки», он пробыл недолго; тех, кого любил, не было; вообще-то, единственная газета, хоть как-то помянувшая его выставку — «Двадцать лет работы», все другие промолчали.

«Братьев» по литературному цеху особенно возмутило то, что он укрепил на стенде письмо Цветаевой:

«Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось мое приветствие Вас в «Евразии»? Изъятием меня из «Последних новостей», единственной газеты, где меня печатали... «Если бы она приветствовала только Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию»... Вот вам Милюков, вот Вам я, вот Вам Вы... Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить. До свидания! Люблю Вас».

Ермилов, пришедший на предварительный прием выставки вместе с Авербахом, — вся головка РАППа, — не скрыл удивления:

— Гордиться запиской поэтической кривляки, чуждой революции?! Владимир Владимирович, вам еще работать над собой и работать! Как же вы далеки от пролетарских писателей! По совести прошу: снимите со стенда эту гадость, у вас и так грехов хватает, чтобы добровольно на себя вешать Цветаеву!

— А вы хоть знаете, что произошло в «Евразии»? — набычился Маяковский.

— И знать не хочу, — ответил Ермилов. — Я стихов мадам не читал и впредь читать не намерен! Я радуюсь стихам своих, чего и вам желаю... Настало время учиться у молодых орлов, они острее вас чувствуют время... Не взыщите за прямоту, но партия учит нас критике...

Приветствие Цветаевой было для Маяковского наградой. Ломко и прозрачно — ветви деревьев в апрельском небе — она говорила тогда: «Двадцать восьмого апреля двадцать второго года, накануне моего отъезда из России, рано утром на совершенно пустом Кузнецком мосту я встретила Маяковского. «Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?» — «Что правда здесь»... Седьмого ноября двадцать восьмого года поздним вечером, выходя из кафе «Вольтер», я на вопрос: «Что же скажете о России после чтения Маяковского?» — не задумываясь, ответила: «Что сила там»...»