Наука любви (сборник)

[222]

Если над Мемноном [223] мать и мать над Ахиллом рыдала,

Если удары судьбы трогают вышних богинь, —

Волосы ты распусти, Элегия скорбная, ныне:

Ныне по праву, увы, носишь ты имя свое [224] .

Призванный к песням тобой Тибулл, твоя гордость и слава, —

Ныне бесчувственный прах на запылавшем костре.

Видишь, Венеры дитя колчан опрокинутым держит;

Сломан и лук у него, факел сиявший погас;

Крылья поникли, смотри! Сколь жалости мальчик достоин!

Ожесточенной рукой бьет себя в голую грудь;

Кудри спадают к плечам, от слез струящихся влажны;

Плач сотрясает его, слышатся всхлипы в устах…

Так же, преданье гласит, на выносе брата Энея,

Он из дворца твоего вышел, прекраснейший Юл…

Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера,

Нежели в час, когда вепрь юноше [225] пах прободал…

Мы, певцы, говорят, священны, хранимы богами;

В нас, по сужденью иных, даже божественный дух…

Но оскверняется все, что свято, непрошеной смертью,

Руки незримо из тьмы тянет она ко всему.

Много ли мать и отец помогли исмарийцу Орфею [226] ?

Много ли проку, что он пеньем зверей усмирял?

Лин [227] – от того же отца, и все ж, по преданью, о Лине

Лира, печали полна, пела в лесной глубине.

И меонийца добавь – из него, как из вечной криницы,

Ток пиэрийской струи пьют песнопевцев уста.

В черный, однако, Аверн [228] и его погрузила кончина…

Могут лишь песни одни жадных избегнуть костров.

Вечно живут творенья певцов: и Трои осада,

И полотно, что в ночи вновь распускалось хитро…

Так, Немесиды вовек и Делии [229] имя пребудет, —

Первую пел он любовь, пел и последнюю он.

Что приношения жертв и систры Египта? Что пользы

Нам в чистоте сохранять свой целомудренный одр?

Если уносит судьба наилучших – простите мне дерзость, —

Я усомниться готов в существованье богов.

Праведным будь, – умрешь, хоть и праведен; храмы святые

Чти, – а свирепая смерть стащит в могилу тебя…

Вверьтесь прекрасным стихам… но славный Тибулл бездыханен?

Все-то останки его тесная урна вместит…

Пламя костра не тебя ль унесло, песнопевец священный?

Не устрашился огонь плотью питаться твоей.

Значит, способно оно и храмы богов золотые

Сжечь, – коль свершило, увы, столь святотатственный грех.

Взор отвратила сама госпожа эрицинских святилищ

И – добавляют еще – слез не могла удержать…

Все же отраднее так, чем славы и почестей чуждым

На Феакийских брегах [230] в землю немилую лечь.

Тут хоть закрыла ему, уходящему, тусклые очи

Мать и дары принесла, с прахом прощаясь его.

Рядом была и сестра, материнскую скорбь разделяла,

Пряди небрежных волос в горе руками рвала.

Здесь Немесида [230] была… и первая… та… Целовали

Губы твои, ни на миг не отошли от костра.

И перед тем как уйти, промолвила Делия: «Счастья

Больше со мною ты знал, в этом была твоя жизнь!»

Но Немесида в ответ: «Что молвишь? Тебе б мое горе!

Он, умирая, меня слабой рукою держал».

Если не имя одно и не тень остается от смертных,

То в Елисейских полях будет Тибулла приют.

Там навстречу ему, чело увенчав молодое

Лаврами, с Кальвом [231] твоим выйди, ученый Катулл!

Выйди, – коль ложно тебя обвиняют в предательстве друга [232] , —

Галл, не умевший щадить крови своей и души!

Тени их будут с тобой, коль тени у тел существуют.

Благочестивый их сонм ты увеличил, Тибулл.

Мирные кости – молю – да покоятся в урне надежной,

Праху, Тибулл, твоему легкой да будет земля.