Наука о переводе. История и теория с древнейших времен до наших дней

Для подготовки Реформации, представители которой считали, что спасение зависит не от строгого выполнения обрядов, а от внутреннего Божьего дара – веры, переводческая поправка Эразма сыграла чрезвычайно важную роль. Сам глава «республики ученых» категорически отрицал какую бы то ни было связь проделанной им работы с потрясшим католический мир религиозным брожением. Однако консервативные круги римской курии с самого же начала отнеслись к исправлению текста Вульгаты резко отрицательно, не без основания полагая, что превращение священного текста в объект критико-филологического анализа может повлечь за собой весьма далеко идущие последствия. И на Эразма (как, впрочем, за тысячелетие до него – на самого Иеронима) посыпались обвинения в том, что созданная им новая латинская версия посягает на авторитет установившегося и признанного церковного текста, открывает дорогу новым переводам и создает опасность возникновения у верующих сомнений в том, какой из существующих переводов вернее. Вынужденный отвечать, Эразм, в свою очередь, поставил своих противников перед дилеммой: допускают ли они вообще какие-либо изменения в существующем латинском тексте Библии или абсолютно отрицают их возможность? В первом случае им следовало бы вначале проверить, насколько справедлива внесенная поправка. Во втором случае, закрывая глаза даже на явные ошибки, которые невозможно скрыть, они рискуют уподобиться некоему священнику из анекдота, который, привыкнув говорить за двадцать лет бесссмысленное mumpsimus вместо правильного sumpsimus («мы взяли»), когда ему указали на ошибку, заявил, что не собирается менять свой старый mumpsimus на чей-то новый sumpsimus.

Единомышленником Эразма в данном вопросе оказался и его близкий друг Томас Мор, впоследствии заплативший головой за отрицательное отношение к Реформации. В «Письме знаменитого мужа Томаса Мора, в котором он опровергает яростное злословие некоего монаха, столь же невежественного, сколь и самонадеянного», английский гуманист решительно отстаивает право ученого на филологическое в самом широком смысле отношение к тексту Писания, в том числе и право на создание переводной версии. Не без сарказма напоминая об аналогичных упреках в адрес святого Иеронима, неприкосновенность текста которого ныне взялись отстаивать столь же невежественные самозванные защитники, Томас Мор язвительно вопрошает своего оппонента: «По какой причине и мог бы возникнуть раскол, из-за того, что переводчики, обозначая одно и то же, употребляют разные слова? Ты опасаешься, как бы таким образом не получилось, что у нас окажется бесчисленное множество изданий… Конечно, у меня нет сомнений, что труды Эразма приведут к тому, что в дальнейшем появится много людей, которые это же переведут заново… Но если и было бы много изданий, какой от этого вред? То, что тебя пугает, святой Августин считает весьма полезным. Даже если все переводчики и не могут быть равны, то один переведет вернее одно место, а другой – другое. Ты говоришь, что при этом читателю будет неясно, какому же из столь многих изданий можно больше верить? Это, разумеется, правильно, если читатель – настоящий дубина, у которого нет ни ума, ни рассудка. В противном случае он мог бы сообразить, что, как говорит Августин, из разных переводов гораздо легче выбрать верный. Скажи, пожалуйста, почему тебя так пугает опасность разных, отличающихся друг от друга переводов, но нисколько не удивляет чтение многочисленных толкователей, у которых нет никакого согласия ни в точности текста, ни в его смысле? Часто и их разногласия полезны, так как они дают ученым повод подумать и вынести суждение»[63].

Если, таким образом, право на пересмотр латинского перевода Библии (равно как и филологической критики ее оригиналов) сомнений у подавляющего большинства гуманистов не вызывало, то их отношение к допустимости передачи Священного Писания на «народные» языки было более сложным. Напомним, что именно подобные попытки, с одной стороны, на протяжении многих столетий вызывали резко отрицательную реакцию со стороны католической ортодоксии (вплоть до жесточайших репрессий), а с другой – часто становились знаменем «еретических» движений еще со времен Средневековья. И здесь уже немаловажную роль играли соображения не столько филологического, сколько идейно-политического характера.