Наулака - История о Западе и Востоке

Позднее, после вечерней дозы опиума, без которого ни один местный житель не в состоянии ни говорить, ни думать, Его Величество король научил игре пахиси* этого странного непочтительного иностранца, рассказывавшего ему разные истории о белых людях, живущих далеко за морями. Они до глубокой ночи играли в пахиси на мощенном мрамором дворе, и из-за зеленых ставен, которыми были закрыты окна дворца, до Тарвина доносился женский шепот и шуршанье шелковых платьев. Дворец, как он заметил, весь обратился в зрение.

На следующее утро, на рассвете, он увидел короля на главной улице города, поджидающего возвращения в логово какого-то печально знаменитого дикого кабана. Охотничьи законы Гокрал Ситаруна распространялись и на улицы городов, и кабаны беззаботно расхаживали по ночам по городу. Зверь, наконец, появился и был убит с расстояния ста футов из нового ружья Его Величества. Выстрел был чистый, и Тарвин радостно захлопал в ладоши. Видел ли когда-нибудь Его Величество, как попадают из пистолета в подброшенную вверх монету? Сонные глаза короля засветились детским восторгом. Нет, король никогда не видывал такого фокуса, и монеты у него не было. Тарвин высоко подбросил над головой монету и прострелил ее из револьвера. Король умолял его повторить этот номер, но Тарвин, дороживший своей репутацией великолепного стрелка, вежливо отказался, боясь во второй раз промахнуться. Он повторил бы фокус, рискни кто-нибудь из придворных последовать его примеру.

Королю самому не терпелось попробовать, и Тарвин подбросил для него монету. Пуля просвистела у самого уха Тарвина, что было довольно неприятно, и когда он нагнулся, чтобы поднять монету, она оказалась всего лишь помятой. Но королю понравилась меткость Тарвина, он радовался его удаче, как будто сам прострелил монету, и Тарвин ни за что не стал бы его разочаровывать.

На следующее утро он утратил королевское благоволение, дарованное ему накануне, и, только поговорив с несчастными обитателями гостиницы, понял, что Ситабхаи в очередной раз демонстрировала королю свою королевскую ярость. Услышав об этом, Тарвин, недолго думая, направил свое незаурядное умение заинтересовывать людей в другое русло - и встретился с полковником Ноланом. Он сумел заставить этого утомленного седовласого человека хохотать так, как тот не хохотал с тех самых времен, когда был субалтерном*, рассказав о том, как король пытался прострелить монету. Тарвин остался у него обедать и из разговора, продолжавшегося и после обеда, узнал, в чем же заключается истинная политика индийского правительства по отношению к Гокрал Ситаруну. Правительство надеялось возвысить это государство, но так как махараджа не хотел платить за прививаемую цивилизацию, то дело продвигалось очень медленно. Точка зрения полковника Нолана на внутреннюю дворцовую политику, высказанная весьма осторожно, тем не менее резко отличалась от сообщения миссионера, которое, в свою очередь, не совпадало с дилетантскими представлениями обитателей гостиницы.

В сумерках махараджа прислал Тарвину верхового курьера, так как монаршья милость была возвращена и местный правитель нуждался в обществе высокого белого человека, умевшего так ловко простреливать монету на лету, рассказывать занимательные истории и играть в пахиси. Но в этот вечер игра в пахиси отошла на второй план, и Его Величество король в патетических выражениях поведал Тарвину длинную историю своих личных и государственных финансовых затруднений. Таким образом, ситуация опять предстала в новом свете, и это была уже четвертая по счету (после обитателей гостиницы, миссионера и полковника Нолана) точка зрения. Свою речь он закончил бессвязным обращением к президенту Соединенных Штатов, о чьей безграничной власти ему рассказывал Тарвин, и его патриотические чувства были в тот момент столь сильны, что он готов был соединиться с нацией, к которой принадлежал Тарвин и все население Топаза. По многим причинам Тарвин не счел момент благоприятным для ведения переговоров о передаче ему Наулаки. Сейчас махараджа мог бы с легкостью отдать полцарства, но наутро обратился бы за помощью к резиденту, чтобы вернуть свой дар назад.

Начиная со следующего дня и еще много дней кряду, к дверям гостиницы, где остановился Тарвин, тянулась процессия одетых во все цвета радуги туземцев, министров королевского двора, с презрением взиравших на соседей Тарвина и с почтением - на него самого. Представляясь ему, каждый из них непременно предупреждал Тарвина, чтобы тот не доверял никому, кроме его покорного слуги - и все это на высокопарно-ходульном английском. Каждая исповедь заканчивалась словами: "А я ваш настоящий друг, сэр", и каждый из них обвинял всех прочих приближенных короля во всевозможных преступлениях перед государством и в злокозненных замыслах против индийского правительства, разгадать которые сумела лишь его собственная мудрая голова.