Наваждение

Не радостна была жизнь ея въ эти послдніе годы: все какъ-то стало расшатываться, разстраиваться. Огромная домашняя машина, которая всегда цликомъ лежала на плечахъ ея, давила ее своею тяжестью. Обстоятельства заставили ее разлучиться со многими дтьми: Катя была ужъ замужемъ и жила въ Одесс; дв сестры въ Москв, въ институт; младшій братъ вышелъ такимъ больнымъ, что не могъ совсмъ учиться и ежедневно можно было ожидать его смерти. Со всмъ этимъ сколько злобы, сколько клеветы обрушилось на нее, и этою злобой, этою клеветой пускали въ нее именно т люди, которыхъ она не разъ поднимала на ноги и спасала въ тяжелыя минуты. Теперь отъ нея нечего было больше ждать, теперь она ужъ раздала почти все, что имла, и вотъ отъ нея отвернулись и провозглашали ее безалаберною, нелпою женщиной, разстроившею свое состояніе, не позаботившеюся о будущности своихъ дтей. Конечно, были люди, которые знали ее и не могли къ ней измниться и должны были теперь-то именно и цнить ее больше; но даже и въ этихъ людей она какъ-то перестала врить…

А всего больше все-таки я-же самъ ее состарилъ; я, который зналъ и цнилъ ее врне и лучше всхъ остальныхъ; я, который могъ только гордиться тмъ, что она «не позаботилась о будущности своихъ дтей». Я зналъ, что вся ея жизнь была этою заботой, и все-же я ее состарилъ. Я чувствовалъ и понималъ теперь, какъ состарилась она даже въ эти послдніе четыре мсяца, съ тхъ поръ, какъ получила письма мои о разрыв съ Лизой и о пребываніи Зины въ Петербург. Я понималъ, что должна была пережить она до той минуты, какъ выхала изъ деревни и пріхала сюда безо всякой видимой побудительной причины.

Наконецъ, мы заговорили, и, конечно, обоимъ намъ не нужно было подходить къ этому разговору: мы его начали съ конца, съ настоящей минуты. Разсказывать мн было нечего, такъ какъ она сразу объявила, что все знаетъ: знаетъ, что я разошелся съ Лизой ради Зины, и что я теперь измученъ, и что мн нужно спасаться.

— Нтъ, въ этомъ ты, кажется, ошибаешься, мама!

Я передалъ ей весь вчерашній разговоръ.

Она грустно покачала головой.

— Что-жъ ты можешь видть въ этомъ разговор и откуда вдругъ изъ него выводишь свое счастье? Почему надешься ты, что можешь ее передлать! Эхъ, Andr'e, бываютъ такія натуры, которыхъ никакая сила любви не можетъ передлать, и это одна изъ такихъ натуръ. Я давно ее поняла и давно знала, что ничего кром горя не принесетъ она намъ. Вотъ я было успокоилась, думала, что чаша эта тебя миновала. Но и знаешь, тогда даже, когда я была совсмъ уврена въ твоемъ семейномъ счастьи, уврена въ твоемъ чувств къ невст, и тогда мн порою становилось страшно, и представлялось мн: а вдругъ — вотъ ты счастливъ, у тебя любящая, любимая тобою жена, тихая, спокойная жизнь, можетъ быть, дти, которыхъ непремнно ты и любилъ-бы, и вдругъ является она!.. Вотъ что меня мучило, преслдовало, какъ кошмаръ какой-нибудь… Я представляла себ, какъ она явится, и всегда, всегда суметъ разрушить твое счастье и разбить твою жизнь…

Голосъ мамы дрогнулъ, и она поднялась въ волненіи.

— Знаешь, — продолжала она;- знаешь, это даже хорошо, что она явилась слишкомъ рано; если суждено теб погибнуть, то по крайней мр ты одинъ погибнешь, а тогда-бы съ тобою погибло много невинныхъ. Но, Боже, какъ все это страшно! Ты мн ничего не писалъ и хотя я все предчувствовала, все понимала, но все-же мн казалось иногда, все-же я надялась, что, можетъ быть, и не такъ оно… хала я сюда и думала: «можетъ быть, она только посмется надъ нимъ и оттолкнетъ его», а вотъ ты теперь хвалишься, что счастливъ!.. Да я-то вижу, что во вчерашнемъ разговор и заключается все твое несчастье. Она сказала, что любитъ тебя, она хорошо знала, что въ этой фраз твоя погибель, — оттого, можетъ быть, и сказала ее.

— Но неужели ты совсмъ не можешь поврить ей, мама? Неужели ты не предполагаешь въ ней дйствительно ничего ужъ свтлаго? Ты заблуждаешься, ты ея не знаешь… Да, конечно… я понимаю, что ты иначе и не можешь смотрть на нее. Но, увряю тебя, я знаю, всею душой моею знаю, что можно теперь успокоиться и что все хорошо будетъ…

— Ничего не будетъ. Она родилась такою, такою и умретъ. Помнишь, помнишь ты мн разсказывалъ, не тогда, когда это было, тогда ты все скрывалъ отъ меня, а потомъ разсказывалъ про ея жестокость съ животными, про сцену въ кухн съ несчастнымъ ракомъ: она вся тутъ, такою и осталась. И теперь ты этотъ ракъ, которымъ она играетъ, котораго танцовать заставляетъ, котораго рветъ на части: это дьяволъ; я ее знаю.

* * *

Мы были такъ взволнованы, что ничего не слышали; но вдругъ спущенная портьера зашевелилась, и мы увидли Зину.

Въ первое мгновенье, взглянувъ на нее и узнавъ ее, мама вся вздрогнула, хотла уйти куда-нибудь, искала глазами выхода изъ комнаты.

Зина посмотрла на меня, потомъ на маму и съ невольнымъ крикомъ, съ быстро набжавшими слезами бросилась предъ мамой на колни, схватила ея руки, стала цловать ихъ и все плакала, и все цловала, и глядла съ такою нжностью, такимъ дтскимъ, жалкимъ и милымъ взглядомъ.