Наваждение

— Ахъ, Зина? — вскрикнулъ я, даже невольно схватившись за грудь. — Да, вдь, всякая сила только тогда можетъ выказаться, когда есть съ чмъ бороться, когда то, что побороть нужно, видно! А, вдь, въ этой темнот ничего не видно и не слышно, силу-то и обратить не на что! Она можетъ только нестись куда-то впередъ, въ пропасть…

— Нестись!.. То-есть сложить руки и отдаться теченію, какая-же это сила? Это слабость?.. — усмхнулась Зина, искоса и лукаво взглянувъ на меня.

— Нтъ… это не «по теченію», это бездна… это несчастіе и безуміе…

— Можетъ быть, ты и правъ, только я не понимаю, зачмъ все это; ничего этого нтъ и быть не можетъ…

И она оборвала свою музыку цлымъ дождемъ невыносимыхъ колокольчиковъ.

Я поднялся съ кресла и взглянулъ за портьеру, старикъ лежалъ въ своемъ мховомъ халат на кушетк; газета свалилась на коверъ, очки спустились къ самому кончику носа. Глаза были закрыты и старое, красивое лицо его показалось мн до такой степени безжизненнымъ и страшнымъ, что я наврное-бы подумалъ, что онъ уже умеръ, если-бы тоненькій свистъ не выходилъ изъ-подъ сдыхъ, вчно надушенныхъ усовъ его.

— Спитъ? — спросила Зина.

— Да, — отвтилъ я, возвращаясь въ гостиную.

Зина сла на маленькомъ диван. Я попросилъ ее подвинуться.

— Ну, вотъ теб мстечко, — сказала она, поправляя платье.

Я слъ рядомъ съ нею и взялъ ея руки; он были какъ ледяныя.

— Холодно, холодно! — говорила она, сжимая мои пальцы:- отъ меня дышетъ холодомъ, да и отъ тебя тоже; мы не согремъ другъ друга, уйди лучше.

Она отшатнулась, освобождая мои руки. Но только что я хотлъ подняться съ мста, какъ ся голова очутилась на груди моей, и она прижалась ко мн, а я крпко ее обнялъ и началъ цловать ея холодный лобъ, глаза и щеки.

Ея губы потянулись впередъ и встртились съ моими. Такъ мы сидли долго и слышали какъ тихо, тихо постукивали часы на камин. Потомъ она подняла голову, открыла на мгновеніе глаза, снова закрыла ихъ и прижалась ко мн еще крпче.

Она заговорила тми прозрачными намеками, къ которымъ стала прибгать въ послднее ьремя, заговорила о томъ, какъ она любитъ его, того таинственнаго человка, о томъ, какъ она ненавидитъ весь міръ, о томъ, сколько въ ней злобы и жестокости, какъ легко ей безъ всякихъ угрызеній совсти быть причиною гибели человка…

Это былъ безумно раздражающій, горячечный бредъ, въ которомъ слышались то наивность безсмысленнаго ребенка, то дикая, циничная злоба безнравственной женщины. Это былъ тотъ бредъ, который въ послдніе вечера все чаще и чаще приходилось выслушивать, который сопровождался поцлуями и заканчивался угрозой убить меня какимъ-бы то ни было способомъ.

Она и теперь повторяла свою угрозу и въ то-же время разбирала и гладила мои волосы, и цловала меня горячими, влажными губами.

Я съ безконечнымъ отвращеніемъ вслушивался въ слова ея, я безсмысленно отдавался мученью ея поцлуевъ… Наконецъ, я почувствовалъ совершенно опредленно и ясно, что еще дв такія минуты, и я задушу ее.

Я сдлалъ надъ собою послднее усиліе и, оторвавшись отъ нея, всталъ съ дивана.

— Куда-же ты? Посиди еще! — сказала Зина.

— Нтъ, пора, прощай, уже первый часъ; мы не замтили, какъ пробило двнадцать.

Она подошла къ часамъ, сняла абажуръ съ лампы, а потомъ тихонько заперла дверь, за которою послышался старческій кашель.

— Подожди еще!

Она положила мн на плечи свои руки.

— Довольно, Зина, — сказалъ я:- ты сегодня сдлала все, что только могла сдлать…

— Ну, уходи, — заговорила она, обнимая меня:- только знай, что ты не заснешь сегодня ночью, ты будешь умирать, умирать по настоящему, умирать мучительною смертью… и ты увидишь дв тни… двухъ людей… прощай!..

— Прощай, Зина.

Нжно и кокетливо склонилась она снова на плечо мое и глядла на меня своими странными глазами, глядла, какъ тихій, доврчивый ребенокъ, какъ любящая и невинная женщина…

Я смотрлъ на это лицо и мучительная жалость поднялась во мн. Кого жаллъ я — себя или ее — не знаю…

Я, почти шатаясь, вышелъ въ переднюю, гд сонные люди уже давно дожидались, чтобы запереть за мною двери.

XVIII

Темная, дождливая ночь охватила меня сыростью и порывами втра. Я помню, что низко висли густыя тучи; но не помню, какъ шелъ я, что думалъ и что чувствовалъ. Придя домой, я слъ за письменный столъ, началъ было писать, потомъ читать, но ничего не могъ… Не помню, сколько прошло времени, — можетъ быть, часъ, а можетъ быть, нсколько минутъ, — не помню. Я сидлъ неподвижно, и вотъ тутъ-то меня охватило то ужасное ощущеніе, вспоминая о которомъ, я и теперь холодю.

Оно подкралось ко мн какъ-то незамтно, завладло мною сразу, сейчасъ-же вслдъ за полнйшимъ бездумьемъ и легкою дрожью, пробгавшею по всему тлу. Когда я созналъ его — было уже поздно. Я почувствовалъ, что уже никакой силой воли не разгоню его, что борьба напрасна.

Предсказаніе Зины исполнилось: я начинаю умирать, «умирать по настоящему, мучительною смертью», какъ она предрекла мн.