Наверно это сон

После обеда и до самого ужина отец несколько раз выражал уверенность, что Лютер образумится, прекратит эту безумную погоню за женой и придет вовремя к началу еды. Но хотя они с ужином задержались почти на час позже обычного, он не пришел. Только, когда мать начала слабо жаловаться, что половина ужина подгорела, а другая остыла, отец решил больше не ждать и, раздраженно пожимая плечами, позволил ей накрывать на стол.

— В Тизменице, — мрачно пробурчал он, садясь на стул, — крестьянин, который ухаживал за... (он всегда запинался в этом месте) за быком моего отца, говорил, что если уж человек дурак, то он дураком и родился. У моего друга Лютера, должно быть, началось второе детство. Бог дал ему новую душу, — он нетерпеливо потянул к себе тарелку. — Я только надеюсь, что не мое семейное счастье повинно в его женитьбе, — последние слова он произнес подчеркнуто вызывающе.

Давид, наблюдавший за матерью, стоявшей близ мужа и прислуживавшей ему, видел, как ее грудь медленно поднялась от возмущения причиненной болью и опустилась со сдержанным немым выдохом. Сам Давид знал только одно: радость от отсутствия Лютера была пронзительной и искренней, как молитва каждого нерва его о том, чтобы никогда больше не видеть его.

Когда Давида уложили спать, его охватило странное чувство покоя и умиротворенности после долгого разлада. Вчерашние события подернулись пленкой апатии и почти не волновали его, точно всплывающие на поверхность случайные обломки давно затонувшего корабля. Никогда не будет ответа на эти вопросы: почему мама позволила Лютеру сделать то, что пыталась сделать Анни; почему она не убежала на этот раз, как в первый; почему не сказала об этом отцу, а может, и сказала, да ему было безразлично? Никогда больше не будет равновесия между его осведомленностью в ее поступке и тем, что она об этом не догадывалась; между ее незнанием того, что случилось у них с Анни, от чего он убежал, и тем, что отец обо всем об этом и понятия не имеет.

Никогда не будет ответа на это. Никто ничего не скажет, никто не посмеет, никто не сможет. Ничему не верить, никогда не верить. Но когда это странное воспоминание, это странное что-то, таящееся в его груди, то, что там кружилось и росло, когда это исчезнет? Может быть, завтра? Возможно, завтра.

Наступило завтра. Понедельник. Вчерашняя простуда была или придумана, или прошла сама по себе. Давида послали в школу. На улице он настороженно оглядывался и даже пошел другим путем, чтобы не встретить Анни и Иоси. Ему удалось избежать встречи утром и во время перерыва на завтрак, но, когда уроки закончились, они настигли его у перекрестка. Давид отвернулся, когда они окликнули его, но они, казалось, забыли все ссоры. Их съедало любопытство.

— Что они тебе сделали в полицейском участке? — Иоси взял его под руку, чтобы он не убегал от медленно ковылявшей Анни.

— Ничего, — Давид слабо оттолкнул его, — пусти — Эй, ты сумасшедший? — Иоси выглядел удивленным.

— Да, я сумасшедший. Я никогда не буду радоваться.

— Он сумасшедший, Анни!

— Кому он нужен! — ответила она с ненавистью

— Плакса! — добавил Иоси презрительно.

Но Давид уже убежал от них.

Придя домой, Давид не мог не заметить в поведении матери скрытую нервозность, нерешительность, какую-то тревогу ожидания. Обычно уверенные и спокойные ее движения были теперь порывистыми и нетвердыми. Делая или говоря что-нибудь, она внезапно издавала стон отчаяния и поднимала руку в неожиданном жесте безнадежности, или широко открывала глаза, глядя недоуменно и проводя бессмысленно рукой по волосам. Все, что она делала, оказывалось незаконченным. Она пошла от раковины к окну и оставила кран открытым, потом, вспомнив, бросилась к крану, забыв о мокром платке на веревке, а он упал во двор. Через несколько минут, отделяя яичные желтки от белков для блинчиков к бульону, она разрезала желток скорлупой, и он смешался с белком. Она топнула ногой и выругала себя.

— Я совсем, как мой отец! — воскликнула она вдруг. — От неприятностей у меня чешется голова! Сегодня ты можешь узнать, какую женщину не брать в жены.

Несколько раз Давид чуть было не спросил ее, придет ли Лютер обедать. Но что-то удержало его, и он так и не задал вопроса.

Чтобы отделаться от странного чувства, вызванного поведением матери, он решился было пойти гулять, даже рискуя встретить Анни и Иоси, но он почувствовал, как она будет раздражена, если он попросит ее подождать в коридоре. Она уже выглядела раздраженной, когда он неистово звал ее на лестнице после школы и встречи с ними в три часа. И пока она не выражала недовольства тем, что он оставался дома, он находил себе множество занятий: пугал сам себя страшными рожами перед трюмо, глядел в окно на улицу, чертил пальцем на замутненном дыханием стекле, ползал под кроватями, рисовал. Он битый час то привязывал себя к кровати куском веревки, то силился вырваться, а еще час сооружал странные приборы из своих безделушек.