Наверно это сон

Между тем он заметил, что нервозность матери растет. Казалось, она была не в состоянии ни отвлечься, ни докончить какое-нибудь дело, кроме тех, что были абсолютно необходимы. Она начала сшивать новое полотно, которое купила для наволочек, и кончила тем, что порвала материю и бросила ее в ящик. В газету она только тревожно заглянула и тут же уронила ее на колени. Потом она так долго смотрела на него, что беспокойство Давида стало невыносимым. Его глаза торопливо обегали комнату в поисках чего-нибудь, что отвлекло бы этот неподвижный взгляд.

— Мама! — он сделал усилие скрыть тревогу в голосе.

Ее веки дрогнули. Она, чья душа всегда была рядом с ним, сейчас, казалось, почти не замечала его.

— Что?

— Почему свет — этот свет в колпаке — остается внутри? В колпаке?

Она подняла глаза и прикусила губу:

— Это потому, что в мире есть великие умы.

— Но он гаснет, — он пытался удержать ее внимание, — гаснет, если ты просто подуешь.

— Да.

— А потом не горит, пока не зажжешь?

— Нет, — ее голос был глухим и безразличным, точно она говорила через силу, автоматически.

— Почему? — отчаянно настаивал он. — Почему не горит?

— Что не горит? Я не знаю, — она поднялась, вздрогнула, — пронизывает до костей. Всюду холодно? Или только там, где я сижу? Холодно? — она глядела на печку, потом подошла к ней и после долгой паузы, словно мысли ее были заторможены чем-то, взяла кочергу.

— Мне не холодно, — ответил Давид угрюмо.

Но она не слушала его. Ее взгляд скользнул от его лица к стене, и она замерла, как будто прислушиваясь к какому-то звуку в коридоре. Но было тихо. Она тряхнула головой. И все еще держа кочергу в одной руке, подняла другую к лампе, чтобы прибавить пламя в горелке.

— Ах, — она смущенно хлопнула себя рукой по боку. — Где моя голова? Что я делаю? — она присела перед печкой и резко воткнула кочергу в угли. — Ты когда-нибудь видел свою мать такой рассеянной? Такой потерянной? Боже милостивый, как кружатся мои мысли! Я иду сюда, но остаюсь там. Я иду туда, но остаюсь здесь. И нигде не могу найти себя, — она бросила совок угля в красную пасть печки. — Давид, дорогой, ты что-то говорил...? — в ее голосе были мольба и раскаяние. — Что ты говорил? Свет? Почему что?..

Обрадованный ее внезапным интересом, он жадно начал опять:

— Почему он горит?

— Газ? Газ горит.

— Почему?

— Газ зажигают спичкой. И... И потом.., — она отвлеклась так же, как отвлеклась секунду назад; странный, напряженный взгляд рождался в углах ее глаз, и ее лицо снова стало испуганным и настороженным. — ...И потом поворачивают... поворачивают... — она замолчала, — подожди минутку, я схожу в гостиную.

С него хватит. Он больше не будет с ней разговаривать. Даже, если она с ним заговорит, он не ответит. Он угрюмо опустился на свой стул и мрачно наблюдал, как она спешила по ступенькам в темноту... слышал, как открылось окно, мягко, осторожно... и снова закрылось... Она вернулась.

— Даже холодный воздух не приводит меня в чувство, — ее пальцы нервно барабанили по спинке стула, — ничто не помогает. Моя голова... О, прости меня, Давид, милый! Прости! Я не хотела уйти в середине разговора, — она подошла, нагнулась и поцеловала его, — ты прощаешь меня?

Он молча смотрел на нее.

— Обиделся? Я больше не буду. Я обещаю, — она попыталась изобразить на лице подобие улыбки и покачала головой. — Горит, ты сказал. Горит! Все горит! Да! Или почти. Керосин, уголь, дерево, свечи, бумага, почти все. И газ тоже, я думаю. И газ тоже, понимаешь? Его хранят в больших баллонах, знаешь? Некоторые высокие, как урны на улице, а некоторые короткие, как барабаны, только больше. Я в этом не разбираюсь

— Но, мама! — он не хотел дать ей снова замолчать. Она вернется к прежнему состоянию, если он ей позволит. — Мама! Вода не горит, если бросают спичку в лужу?

— Лузу? — переспросила она. — Что такое луза? В твоем идише половина английского теперь. Я тебя не понимаю.

— Лужа. Это вода... на улице... когда дождь.

— A-а, вода. Нет, слезы иногда... Нет! Ты прав, вода не горит.

— А когда светло — вот как сейчас — обязательно что-то горит?

— Думаю, что да. Когда я была девочкой, гои построили "алтарь" недалеко от деревни, потому что две крестьянки видели свет между деревьев, хотя ничего не горело.

— Что такое... как ты сказала? Алтер[8]? — теперь была его очередь удивляться. — Это значит "старик"?

— Нет! — она коротко засмеялась. — Алтарь — это широкий камень, вот такой высоты, — ее рука с повернутой вниз ладонью поспешно отмерила воздух на высоте груди, — у него плоский верх. Его поставили, потому что там была святая земля.

— Почему? Они видели свет, и ничего не горело? Поэтому была святая?

— Да. Им нравилось так говорить. Я думаю, это потому, что Моисей тоже видел дерево в огне, которое не горело. И там земля тоже была святая.

— А-а-а.

— Да. Когда ты пойдешь в хедер, ты узнаешь обо всем этом больше меня, — она остановилась и вдруг двинулась к буфету. — Я, пожалуй, накрою на стол... надо что-то делать.

— А что "святое"? — не сдавался Давид.