Наверно это сон

...Где отец? Дверь спальни была открыта. Никто нс лежал на кровати. Никого. Какая радость!

— Ты вся мокрая! — захихикал он вдруг, — и пол тоже!

— Да. Надо вытереть, — она подхватила мокрые волосы полотенцем. — Половина воды на полу. Я прямо кубарем выскочила из раковины. Не знаю, почему я так боюсь за тебя? — Она погрузила руку в раковину и вытащила пробку. Вода зашипела и забурлила. На фоне окна вырисовывались туманные контуры ее тела. Сквозь желтый халат на бедре и колене просвечивало розовое.

— Ну что, много ты увидел, катаясь на повозке?

Он резко мотнул головой.

— Нет? — ее улыбка угасла. — Почему такой поникший вид?

— Я ненавижу! Ненавижу! — это было все, что он мог сказать, не расплакавшись.

— Почему? — она посмотрела на него с удивлением. — Что случилось?

— Ничего. — (Нельзя говорить. Нельзя!) — Не понравилось, и все.

— Робкое сердечко! Я знаю. Но завтра ты не поедешь. Даже если этот молочник не поправится, кто-нибудь другой поедет.

— Никогда?

— Что никогда? Не поедешь?

— Да.

— Да, никогда, — она села, завернув полотенце смешным тюрбаном на голове. — Иди сюда.

Он неуверенно улыбнулся и подошел к ней. — Ты смешная.

— Да? — она посадила его на колени. Было так приятно прижиматься к ее груди, что заглохли все обиды. — Тебе не нравится быть молочником?

— Нет.

— И даже помогать молочнику?

— Нет.

— А кем бы ты хотел быть?

— Не знаю.

Она засмеялась. Как приятен этот звук.

— Сегодня утром в мясной лавке одна женщина сказала, что ее сын хочет быть великим врачом. "Благословенна твоя жизнь", — подумала я. "А сколько лет твоему сыну", — спросил мясник. Она сказала: "Семь". И мясник промахнулся, разрубая большую кость. А ты кем хочешь? Тебе уже восемь, а ты еще не сказал мне. Но с повозкой ты больше не поедешь. Хочешь молока? Хочешь сдобные пирожки? — Она потерлась влажной бровью об его губы. — С изюмом?

— Олл райт! — закричал он, — только не сейчас.

Такая близость была слишком редкой, чтобы отпустить ее так скоро.

— О’рат, — повторила она за ним так забавно, что он засмеялся, — ну, дай мне встать.

— Нет!

— Но я должна одеться, — попросила она, — тут сквозняк.

Она поднялась, и он нехотя соскользнул с ее колен.

— Сначала я дам тебе пирожки и молоко.

Он наблюдал, как она достала из хлебницы пирожки медового цвета и налила в стакан молока.

...Повозка! Он! Ох!

Он содрогнулся.

...Забудь!

— Ты ешь, пока я буду одеваться, — сказала она. — Есть еще, если захочешь. — И, сняв полотенце с головы она ушла в спальню.

Он медленно жевал пирожок и с нетерпением смотрел на дверь спальни.

— Который час, Давид? — послышался ее голос сквозь шуршание одежд. Он посмотрел на часы на полке.

— Десять... Одиннадцать минут третьего.

— Третьего?

— Да.

— Он и после обеда не сможет поспать.

(Он!)

— Эта работа за двоих задерживает его. Как будто он и так недостаточно работает. Но он скоро будет дома.

(Скоро! Дома!)

Непрожеванный ком застрял у него во рту.

— Помнишь, как ты не мог сказать который час? — опять заговорила она после паузы. — Ты узнавал время по заводским свисткам. И собирал календарные листки. Где они сейчас?

(Он! Увижу его! Нет! Нет! Пойду вниз! Быстро пока он не пришел!)

Он проглотил то, что было во рту, сунул остаток пирожка в карман и шумными глотками допил молоко.

(Возьму еще. Она будет просить.)

Он сунул в карман второй пирожок.

— Я пойду вниз, мам.

— Что! — в ее голосе звучало удивление.

— Можно?

— Ты уже доел? — Она вышла из спальни. Ее платье, поднятое на растопыренных руках, опустилось, как облако, вокруг головы, соскользнуло по шее, подмышкам, нижней юбке. — Как это ты так быстро управился? — Ее лицо оживилось, она смотрела на стол.

— Я был голоден.

— А-а, — она подняла с шеи свои длинные волосы. — Ты еще никогда так быстро не ел. Вкусно?

— Да, — он уже пододвигался к двери.

— Ты прибегаешь и убегаешь, как будто тебя ждет извозчик. Но долго не гуляй.

— Хорошо.

Она расправила платье, нагнулась, поцеловала его.

— Не опаздывай к ужину.

— Да.

— И осторожнее на улице.

Он вышел и дверью закрыл себя в темноте коридора.

(Не боюсь. Чудно, забыл. Скорее...)

5

Спустившись на улицу, он перебежал на теневую сторону и пошел на запад, к Авеню С. Он внимательно приглядывался, чтобы заметить отца прежде, чем тот увидит его. Из хедера выбежал Ицци. Давид не хотел с ним разговаривать. Он еще помнил его насмешки по поводу кнута. Он прижался к какой-то витрине, но их глаза встретились. Ицци увидел его.

— Эй! — в его голосе была новая, дружеская нотка, — что скажешь? А где вся шайка?

— Я никого не видел, — осторожно ответил Давид.

— Пошли, найдем их, — Ицци схватил его за руку. — Где же может быть Куши?

— А ты его не нашел? — Давид разрешил себя увести.

— Как же! Найдешь его! А отец бил тебя кнутом?

— Нет! А он достал монетку?

— Нее! Это была не монетка. Я ему говорил. А он был сумасшедший, твой отец.

— Нет, он не был. (Почему Ицци так хочется переменить тему?) А что там было?

— Что? Монетка? Нет, я уже говорил.

— А-а!

— И ребе на тебя орал.

— Да, — с раздражением.