Навстречу миру

Я скрестил ноги и сел с прямой спиной, рюкзак на коленях, руки на бедрах – совершенный образ дисциплинированного монаха. За исключением того, что сейчас я видел свою привязанность к этой роли. Через несколько минут я также заметил, что во мне снова поднимается беспокойство. Полицейские смотрели на меня с подозрением. Люди вокруг уставились на меня. Мои темно-бордовые одежды вызывали любопытство. Когда я изучал нищих в Бодхгае, я думал: «И я так смогу!» Я часами воображал, как протягиваю чашу для подаяния, не моюсь, сплю на каменном полу или в лесу. Но ощущение общественной наготы, с которой я впервые столкнулся на вокзале в Гае, как-то миновало мои фантазии.

Я сосредотачивался на отсутствии таких вещей, как пища, удобный матрас, мыло и горячий душ. Естественно, я воображал все эти лишения в своих чистых комнатах, наслаждаясь вкусной едой и окруженный людьми, которых люблю и которые любят меня. И смущение, которое я испытывал от невозможности спрятаться, от того, что на меня все глазеют, от того, что меня мучают комплексы, застало меня врасплох. Я знал свое место среди людей, и они так же его знали. Когда я путешествовал, то делал это как представитель избранной социальной страты, и ко мне относились соответствующе. Я так никогда полностью не перерос неуверенность, свойственную мне с детства. Мне не всегда была присуща расслабленная манера поведения на людях или непринужденность в общении. Но сильное смущение, которое я испытывал сейчас, соответствовало волне, ударившей в меня, когда я только сел в поезд прошлой ночью. Отчужденность от самого себя вызывала отчужденность от других. За несколько минут я оказался не среди кротких и нищих, но стал тем, на кого таращатся безумцы. Обходя вокзал, я видел, как люди прыгают на пути, чтобы помочиться и справить большую нужду.

Я начал делать такое же сканирование, которое практиковал в поезде, чтобы расслабить тело – или, по крайней мере, попытался, пройдя по нему от макушки до стоп. Спустя пять минут я направил осознавание на изменения в своем теле.

Я направил осознавание на лоб.

Я сидел неподвижно, стараясь почувствовать любые ощущения в этой области, возможно, тепла, покалывания или вибраций.

Тонкие ощущения присутствуют всегда, но я был слишком напряжен, чтобы обнаружить их.

Через минуту или две я поднес ладонь ко лбу и держал ее на расстоянии примерно полсантиметра от него. Потом она почувствовала тепло, которое шло изнутри, и легкое покалывание.

Я опустил ладонь и снова направил осознавание на лоб. Я удерживал его там, пока не почувствовал изменения в ощущениях, от тепла до давления и, наконец, расслабления.

Я осознавал это ощущение и как оно меняется. «Отпусти его. Позволь ему быть. Каким бы приятным оно ни было, не держись за него». Я пытался покоиться в переживании устойчивого осознавания. Потом, удерживая его, я переместил внимание на макушку. Я чувствовал напряжение в нервах, в мышцах, в коже. Мой ум парил над головой, колеблясь между прошлым и будущим. Я вернул его в голову. В тело. «Постарайся почувствовать ощущения». Если я не мог почувствовать ощущения, тогда старался пребывать в этом состоянии: осознавании отсутствия ощущений.

«Обрати внимание, воспринимается ли ощущение как приятное, неприятное или нейтральное. Потом покойся в его переживании».

Я перешел к лицу, мышцам челюсти, рту, губам. «Пребывай в том, что происходит, – сказал я себе, – и посмотри, сможешь ли ты заметить изменения в ощущении и в твоей реакции на него».

Я хотел еще раз убедиться, что вся поверхность тела, каждый сантиметр кожи, каждая ее пора – чувствительный рецептор, который воспринимает все изменения.

Мне надо было заново испытать непрерывность изменений, вспомнить, что каждое мгновение содержит возможность преодоления зациклившегося ума, благоприятной среды для тревожности и беспокойства. Между каждым циклом дыхания и каждой мыслью существуют промежутки, абсолютно свободные от концепций и воспоминаний, но наши умственные привычки не дают нам увидеть их.

Сканирование тела позволило мне отметить изменения, и это убедило меня, что я не обречен на этот сильный дискомфорт; но у меня не получалось расслабиться, и я продолжал сидеть со скованной, упрямой решимостью. Гордость, это проклятие мира богов, не позволяла мне двигаться – лишь потому, что крысы сновали по полу.