Навстречу миру

Когда мы практикуем осознанные сновидения, мы учимся просыпаться во сне и знать, что видим сон. Мы часто говорим о просветлении как о пробуждении – это означает, что мы начинаем видеть реальность такой, какая она есть. День или ночь, смысл один: проснись! Если на нас падают камни и мы распознаем это как сон, тогда можем отскочить в сторону или прыгнуть с обрыва в реку и не пострадать. Мы уже знаем, что во сне возможно все: падение, полет, встречи с умершими, изменение форм и т. д. Мы знаем, что реальность сновидений не ведает ограничений. Но даже осознавая, что наше тело во сне возникает из нашего собственного ума, мы настаиваем на том, что сны – иллюзорны, что они нереальны.

Сны могут раскрыть полезную психологическую информацию, которая не всегда доступна бодрствующему уму. Но, используя их для исследования реальности, мы не пытаемся истолковать или понять их значение, не ищем в них знаков и символов. Мы работаем с прямым переживанием, которое дарит нам сон, чтобы бросить вызов своим убеждениям и расширить восприятие. Жесткий ум требует, чтобы все соответствовало его ожиданиям, даже сновидения. По этой причине, когда во сне мы встречаем людей, которые уже умерли, тонем, или летим, мы тут же приходим к выводу, что сон – это нечто нереальное. Мы отбрасываем его как нечто ненастоящее – так наше статичное и запутанное восприятие остается мерилом реальности. Но этот взгляд меняется, когда мы начинаем исследовать отсутствие «я», и распознавание непостоянства постепенно вытесняет нашу привязанность к зацикленности. Тогда мы можем взглянуть на сны свежим взглядом, ведь они – противоположность закрытого, жесткого ума. Образы в сновидении зыбкие, подернуты дымкой, полупрозрачные, подобны миражам, они за пределами нашего контроля – но не за пределами нашего ума. Сны могут ошеломить нас, иногда нам хочется вынырнуть из кошмаров, или же мы подавляем табуированную информацию, которая в снах выходит на поверхность. Но наши сны – это мы, поскольку эти образы могут возникнуть только из наших проекций.

Во сне все кажется неустойчивым – все мимолетно и переменчиво. Днем мы верим в наличие отдельного «я», которое стремится держать все под контролем, в то время как во сне это же самое «я» превращается во все мыслимые и немыслимые виды явлений.

Переходный период между сновидением и обусловленным бодрствующим состоянием – это еще один пример бардо становления. Мы можем проснуться с чувством испуга или потерянности, как я, когда мне приснился сон про падающие валуны. Но потом, вместо того чтобы посмотреть на эти чувства и узнать, что они предлагают, обыкновенно мы изо всех сил стараемся восстановить себя в рамках вчерашней реальности: «Это моя кровать, моя комната, мое тело». И снова тревога толкает нас от того, что мимолетно и зыбко, к привычным образам, которые кажутся прочными и неизменными. Нам хочется вернуться к тому, что больше соответствует нашим ожиданиям. Какое счастье, что это всего лишь сон, а не реальность. Мой партнер не бросил меня. Мой ребенок не оказался в горящем доме. Я не тону. Я снова тот, кто я есть, настоящий я. Мы прячемся от страха и ищем поддержки в том, что нам знакомо. Но поскольку то, от чего мы бежим, возникает из нашего ума – мы убегаем от самих себя, и этот путь никогда не приведет нас к счастью.

Меня не раздавили валуны. Но это не делает меня прочным. Я жив. Я все еще задаю себе вопрос отца: «Ты Мингьюр Ринпоче? Ты тот же Мингьюр Ринпоче, что и во сне, или другой?» Я могу дотронуться до своей руки, до лица. Если я сейчас потянусь, чтобы дотронуться до «я» из сновидения, то ничего не нащупаю. Валуны не причинили мне вреда. Но если бы сейчас на меня упал потолок, наверное, он бы раздавил меня. Кто лежал бы под его обломками – тот же Мингьюр Ринпоче, что и во сне, или другой? Нагасена сказал, что он существует только как ярлык, условное обозначение, имя, что он – это не его кровь. Но все же и он тоже мог пораниться, и кто бы тогда истекал кровью?