Назад в космос

И компас послушно указывает направление. И мы с Костой смотрим туда, протягиваем нити и вспоминаем карты. Стаут рисует карты на вогнутом борту жесткого корпуса, на пластике палубы под ногами, на стали над головой, нарисованная вокруг нас Вселенная имеет форму конуса, звезды под ногами.

– Мой сын тоже делает карты, – рассказывает Коста. – Он любит знать, где что находится, он чертит схемы. Вселенная поразительно похожа на стакан. На прижатый к стене стакан. Прижимаешь стакан к стене соседней комнаты и слышишь, как ссорятся родители.

– Скорее, на рупор, – возражаю я. – Чтобы докричаться. Чтобы те, кто в соседней комнате, услышали.

– Ты оптимист, командир, – Коста смеется. – Ты оптимист.

Он, по-моему, смирился. Он лежит с золотыми монетами на глазах.

– Я его не помню… – подслеповато щурится Коста. – Я его не помню… Понимаешь, это трудно осознать. Вот еще недавно он был маленьким и беззаботным и вдруг меняется, вдруг в дом приходит другой, во многом чужой человек и живет. А того, другого больше нет, и ты не увидишь его уже никогда, он словно умирает, возвращается туда, откуда явился…

– Земля, – говорит Стаут.

Он сидит на палубе. Стрелка указывает направление, мы с Костой смотрим.

– Земля, – соглашается Коста. – Земля.

– Надо продолжать, – возражаю я. – Каждый синхрон – возмущение поля Юнга. Есть вероятность обнаружения этих возмущений синхрон-ридерами.

– Они заняты. Они слушают Великое Молчание. Я хочу умереть, – говорит Коста. – Я не хочу провести здесь все, что осталось.

Триста сорок лет.

– Я все думал, командир, – почему так случилось? Почему именно мы? У меня нет ответа…

– Это могло случиться с каждым.

– Но случилось со мной.

Со мной. Я пытаюсь представить – что там, за бортом. Я вспоминаю, как нас учили. Число песчинок на планете Земля меньше числа галактик. Мы перешагнули первую тысячу световых лет, но не ступили даже на порог. Впереди миллиард лет великого похода. Нас учили так. Что такое триста сорок? Мы будем мертвы, наши кости истлеют в ложементах под окаменевшим слоем сенсорного воска, а «Герда» продолжит прыгать дальше и дальше. Я буду давно мертв и не увижу, как мимо промелькнет игла чужого корабля, экипаж которого тоже будет мертв, ведь нет земли для живого на том берегу. Если бы на наш корабль пробрались кошки, то рано или поздно они бы тоже погибли без людей, от жажды и голода, и тогда скелеты кошек неслись бы рядом с нашими скелетами сквозь вечность.

– Но случилось со мной.

– Синхрон через двадцать минут, – напоминаю я.

– Я хочу насовсем, – просит Коста. – Не просыпаться в этих руинах.

Мне кажется, спот-эффект переходит в качественную стадию…

Забавно. Это действительно. Впрочем, похоже, мозг купирует эффект, отставание… оно менее мучительно.

– Боюсь, что придется подождать. Мы ведь подождем?

Коста молчит.

– Мы исследователи, – напоминаю я. – Мы давали присягу. Полет должен продолжаться, Коста.

– Полет должен продолжаться, – повторяет Коста. – Я не спорю. Но это тяжело, командир… Я устал разбирать, в чьих я снах. Какой сегодня день?

– Сто четвертый.

Это не так. Я не знаю, какой сегодня день.

– Сто четвертый. Пятница.

Коста.

– …Тысяча смертей не проходит даром, – бормочет он. – Когда продолжительность жизни начинает приближаться к продолжительности смерти, происходят необычные сближения. Мне кажется, VDM‑фаза каким-то образом влияет на фазу… то есть на непосредственно… Граница стирается, возможно, при продолжении прыжков она исчезнет окончательно. Раньше считалось, что одновременно пребывать в состоянии жизни и состоянии смерти невозможно, однако практика, похоже, опровергает этот незыблемый постулат. Плоть, физическая плоть человеческих тел сдается под натиском смерти…

– Нити. Небо подвешено на нитях, – перебивает Стаут.

– …И нет никаких нитей, – возражает Коста. – Все давно оборвалось… Есть коса, есть оселок… Командир, мы не можем совершать шаги чаще чем раз в час. Физически… Триста сорок, умножить на шестьдесят, примерно… Восемнадцать тысяч лет… Есть ли возможность перейти в режим постоянного синхрона? Мы станем смерть-птицами, ответь, «Герда»?!

– Сформулируйте вопрос точнее, – «Герда» вежлива.

Коста не может сформулировать вопрос. Он плачет.

– …Мы смерть-птицы, – шепчет Коста. – Мы станем смерть-птицами. Мы стали смерть-птицами, валькириями, пьющими черную кровь у истоков… Стань ниже травы, стань ниже, спрячь глаза свои, сын Тумы, и Алый Король не заметит тебя…

Коста пытается вставить в глаза золотые диски. Плоть сдается. Пальцы слушаются все хуже и хуже, Коста роняет диски на палубу. Золотые диски катятся по палубе в сторону Земли. Стрелка компаса Стаута совершает долгий круг и следит за дисками. Мне кажется, что у Косты больше нет глаз, там, где были его глаза, теперь свет.

– Синхрон! – кричит Стаут. – Синхрон!

– У тебя нет глаз, командир! – смеется Коста. – Твои глаза склевали смерть-птицы. У тебя нет души, ты давно променял ее на золотые когти. Зачем мы уходим вглубь, командир?

Я не отвечаю.