Назад в космос

Сегодня семнадцатый день. Семнадцать дней мы прыгаем через бездну. Или падаем в нее. Каждые четыре часа. Каждый пятый день – отдых. Четыре смерти в день, я пытался вести дневник, бесполезно. Я записывал впечатление и увиденное и открыл забавное обстоятельство – я не знаю, где существуют миры, возникающие в моей голове, это не Земля. Я бросил дневник.

Сложность. Коста плохо переносит частую синхронизацию. После первого десятка синхронов я стал замечать, что Коста смотрит сквозь. Точнее, не сквозь, а как бы в то место, где я был секунду назад. С задержкой. Впрочем, не всегда.

– Успокойся, – посоветовал я. – Скоро синхрон.

– Успокойся… А что, если это симуляция? Что, если он не сошел с ума? Что, если он наблюдает?! А вдруг это эксперимент?

– Тем лучше.

– Поясни.

– Ни один эксперимент не длится семьдесят лет, – сказал я. – Но это, к сожалению, не эксперимент, это было бы слишком дико…

– Согласен… – кивнул Коста. – Но свихнувшийся навигатор – это вариант. С ними часто такое…

Радиорубка.

По традиции располагается в корме. Собственно, радиорубка – сама традиция в чистом беспримесном виде, функциональная нагрузка рубки равна нулю, на расстояниях синхрона невозможна и бессмысленна связь, внутри систем никто давно не использует для связи медленные волны.

Но звездолетчики неистово суеверны, и синхрон-рейдеры оснащены радиорубками. И передатчиками. В нашей есть ключ Морзе, Стаут, склонный к юмору, приклеил над ним листок бумаги с надписью «Ансибл».

В рубке много странных вещей. Красные баллоны вакуумных огнетушителей. Ремонтные наборы, включающие ключи, сварочные аппараты и струбцины. Топоры, багры, домкраты и пластыри, песок. Топоры – чтобы рубить мачты, багры – чтобы ходить на абордаж, песок – чтобы засыпать кровь на палубе. За всю историю Конкисты не отмечено ни одного подтвержденного случая критического технического отказа, но до сих пор о кованый форштевень должно быть разбито шампанское женской рукой.

– Я думал, будет хуже, – сказал Коста. – В затылке только давит. Послушай, Ярс…

– Зебра!

Коста вздрогнул. По коридору пронеслось эхо, в рубке звякнуло стекло.

– Зебра!

Стаут, похоже, очнулся. Он переносит синхрон хорошо. Смеется.

– Он должен спать, – сказал я. – Я ввел ему двойную дозу.

– Возможно, снотворное действует на него хуже…

В рубке нет стекла.

– Возможно… – Коста почесал подбородок. – Возможно, следует подумать об изоляции. Я хотел поговорить как раз об этом, я думаю, Стаут может стать опасен… Такая вероятность существует.

– Что предлагаешь?

Я представил клетку в инженерном отсеке. Стаута в ней. Семьдесят лет.

– Несложно оборудовать определенное помещение…

Значит, клетка в грузовом.

– Не думаю, что все плохо настолько, – возразил я. – Полагаю, что Стаут не опасен. Не исключено… Он может быть полезен.

– Как?

– Не знаю. Думаю, надо пройти на мостик. Скоро синхрон, ты не забыл?

– Я не забыл.

Мы покинули радиорубку. Хотя мне здесь нравилось, здесь спокойно.

Стаут ждал нас в кокпите, вытянулся в ложементе, полосатый шлем навигатора смонтирован на голове, зебра.

В восемь лет мы вернулись в дом моего деда. Мне было плохо, я не мог привыкнуть к Земле, к воздуху и воде, не мог спать. Я падал. Медики уверяли, что скоро отпустит, обычный терра-синдром, последствия раннего синхрона. Синхронов, если точнее, к возвращению на Землю их было уже пять.

Я не мог спать. Стоило закрыть глаза, как мир вокруг начинал крутиться. Я оставался единственной неподвижной точкой, планеты, трассы, звезды вертелись вокруг меня, как медные орбиты старинного глобуса, иногда я летел, иногда мне казалось, что я проваливаюсь в собственную голову, вглубь, и уже голова вращается вокруг. Вертячка, так называл это дедушка. И советовал надевать тугую шерстяную шапочку красного цвета, это, случалось, помогало. Бессонница изводила, родители намеревались отправить меня на орбиту, но тут пришел пес. Дед не знал, откуда, в поселке ни у кого такого не было, он вошел в дверь и лег рядом. Лохматый пес, он приходил каждый вечер и ложился у ног. Как ни странно, но вертячка отпускала, и я засыпал, спокойно и глубоко, а просыпался потому, что пес тыкал меня в ухо влажным шершавым носом. Странный пес бродячей породы, черного окраса с оранжевыми подпалинами с белой меткой на правом ухе.

Дедушка говорил, что пес храпел. Я не знаю, я спал. Спал, как сурок, по двенадцать часов в сутки, наверстывая упущенное. А днем мы гуляли.

В ту весну мы обошли все вокруг, дальние заливные луга, реку и пять ручьев, и лес с красными соснами, и синий холм – единственное место на Земле, которое было красивее космоса.

Пес прожил с нами еще пять лет, а я так и не придумал ему имени. Он спал на диване или у дверей и умел ждать на пороге.

Он исчез так, как и появился, как-то раз в конце лета толкнул лбом дверь, вышел и не вернулся. Отправился дальше, ведь всегда найдется тот, кто падает во сне.

Я устроился в ложементе, смонтировал шлем. Коста со шлемом не спешил, лежал, глядя перед собой через сложенные решеткой пальцы.

– Великое молчание, – сказал Стаут. – Зоопарк гораздо больше.

– Жаль, что он не онемел, – вздохнул Коста.