Не ангел

— Будет получать. Я не знаю, что положено за ногу.

— Господи, что значит «положено за ногу»?

— За правую руку получают шестнадцать шиллингов в неделю. Но если она отнята ниже локтя, тогда только одиннадцать. Мне сказала одна сестра. А про ноги она точно не знает.

Впервые в жизни леди Бекенхем не нашлась что сказать. Такой прагматизм поверг ее в шок. Однако она полагала, что деньги все же следует делить в некоем соответствии.

— Я поговорю об этом с Бекенхемом, — наконец произнесла она. — Он выяснит.

— Но дело в том, что Билли не хочет пенсии. Он хочет работать. Как он может сидеть всю оставшуюся жизнь, ничего не делая? Простите меня… — Голос Барти осекся, и она снова заплакала. — Простите, леди Бекенхем.

Леди Бекенхем взглянула на девочку и нашарила в кармане бриджей собственный носовой платок.

— На-ка, держи, пользуйся этим, он хоть почище твоего.

— Да. Да, простите. Я постараюсь не… Просто я не вижу выхода для него. Опять.

Воцарилось долгое молчание. Затем леди Бекенхем спросила:

— Барти, а как Билли справляется со своей деревянной ногой?

— О, мне кажется, нормально, — быстро ответила Барти. — Даже очень хорошо. Говорит, что постоянно упражняется, ходит туда и обратно по Лайн-стрит. Даже может уже несколько шагов пройти без костыля. Говорит, что каждый раз, когда падает, вспоминает вашего дедушку и снова встает. «Стукнутый» и «одержимый» — вот как его на улице прозвали.

— Ай, что за парень! — похвалила леди Бекенхем. — Вот это мне нравится. Послушай-ка. У меня проблемы с прислугой. Одна из этих никудышных девиц уходит, говорит, на фабрике будут больше платить. Это выше моего понимания, потому что на фабрике противная работа, но дело не в том. Удерживать ее я не собираюсь. Я подумала, что Билли мог бы чистить конюшню, давать воду лошадям и делать что-то в таком же духе. Никаких поблажек ему не будет, он должен справляться с работой. Но если он согласится… Боже правый, Барти, мне пора. Ну-ну, только не плачь снова, ради всего святого.

— Новостей по-прежнему нет, леди Селия?

— Нет, — живо ответила Селия, — никаких. Но я внушаю себе, что и это хорошая новость.

— И вы даже не знаете, в каком он госпитале?

— Понятия не имею. Пока. Но моя мама утверждает, что привыкнуть можно к чему угодно, и, похоже, так оно и есть. Я просто живу изо дня в день. Джилл, вы меня, конечно, извините, но у вас ужасный вид, словно вы спали в одежде. Что с вами стряслось?

— Спала в одежде. Всю ночь каталась в метро, — весело сказала Джилл.

— Всю ночь? Почему?

— Когда я выезжала отсюда, как раз начался налет. Вам когда-нибудь приходилось укрываться в метро?

— Нет, — ответила Селия, — не приходилось. В основном мы пережидаем налеты дома. Однажды провели ночь в подвале церкви Святого Мартина, но там было невыносимо. Столько народу готовили ужин на примусах, что по стенам ручьями стекала вода.

— В метро еще хуже. Там жуткая вонь, а храп! Страшное дело. Поэтому я просто села в поезд, который ходит по кругу, и спала. Куда приятнее.

— Надо же, — удивилась Селия, — как предприимчиво. Приберегите эту историю для наших военных дневников. Это что, предложение по оформлению антологии поэзии?

— Да. Оно опять очень простое, но я хотела сэкономить на третий том «Фронтовых писем». Поэтому только графика… снова. — Джилл вздохнула. — Неужели у нас когда-то были цветные обложки? Или это какой-то мираж?

— Были, — твердо сказала Селия, — и будут. Очень красиво, Джилл, спасибо.

— Хорошо. Тогда я велю запускать их. Как с заявками?

— Неплохо. Как видите, — улыбнулась Селия. — А на «Фронтовые письма» будет еще больше. Не знаю, что бы мы делали без этих книг.

— Ваша идея, леди Селия.

— Да? Я уж забыла.

То, что Селия сказала вначале, было неправдой: она вовсе не считала, что отсутствие новостей — хорошая новость. Фронтовые письма и телеграммы сильно запаздывают. Оливера могло не быть в живых уже много дней, а она все еще не знала об этом. Неправдой было и то, что Селия к этому привыкла, чувство страха, почти физического ужаса перед возможной реальностью постоянно в ней возрастало. Ей больше не снились дурные сны — она почти не спала, просто судорожно дремала, забывалась и проваливалась, как при болезни или сильной боли. И у нее действительно было ощущение, что она нездорова, что у нее все болит. Ее постоянно подташнивало, и в желудке осела свинцовая боль. Что бы она ни делала, где бы ни была, перед ней вставали видения страшной окончательной телеграммы или самого Оливера, изувеченного до неузнаваемости. Селия думала, что нет ничего хуже первого удара, но на самом деле последовавшие затем долгие дни и ночи — а их уже было шесть — оказались намного мучительнее. Без работы, в которую она погружалась, куда бежала, ища избавления, Селия, наверное, давно бы сошла с ума, и иногда ей казалось, что она близка к этому.