Не ангел

Уборщиц не осталось, и их работу приходилось выполнять Селии и ММ. Некоторые из женщин помоложе отказались, заявив, что приходят на службу не затем, чтобы убираться. Селия твердо заявила: раз они не желают этого делать, тогда уборкой займется она сама. Она так добросовестно мела и мыла полы вокруг их столов, что те усовестились и согласились помочь, но за дополнительную плату, иначе получится, что они выполняют две работы за тот же оклад. Селия ответила, что выполняет около дюжины разных работ, и ничего, но, конечно, подобное сравнение едва ли было справедливо. И она, и ММ, несмотря на высокие налоги — теперь ставка составляла шесть шиллингов с фунта, — по абсолютным меркам оставались людьми богатыми: они по-прежнему жили в большом, удобном, пусть и холодном, доме и часто имели на столе парное мясо и овощи, привезенные из Эшингема. Положение с продовольствием снова ухудшилось, несмотря на введение пайков. В газетах писали, что в январе в очередях на рынке «Смитфилд» выстраивалось до четырех тысяч человек ежедневно и около миллиона — каждую неделю, и это только в Лондоне.

Но была и еще одна тревога, неотступно преследовавшая Селию даже в самые удачные дни: прочность их брака с Оливером. Ведь муж, похоже, более не испытывал к ней как к женщине никакого желания. Бывало, Селия проводила ночи напролет, уставившись в темноту, одна в своей постели. Она вспоминала, как они лежали вместе, как Оливер ее любил, чувствовала во рту его вкус, впускала его в свое изголодавшееся тело, двигалась в такт ему, в такт своему удовольствию, стонала от этого и потом лежала, благодарно утоленная, слушая, как он говорит ей о своей любви.

Последний раз, когда Оливер приезжал домой, он едва поцеловал ее и только иногда слегка касался губами ее губ. Теперь вспоминать это было невыносимо, так как она, возможно, никогда больше его не увидит. Каждую ночь муж отворачивался от нее и засыпал изнуренным сном, а по утрам, надеясь на ответ, на то, что он уже не столь утомлен, она робко искала его рукой и алчущим ртом, но он поспешно выбирался из постели под тем или иным предлогом и шел в ванную, чтобы появиться оттуда уже одетым, избегая ее взгляда. Муж постоянно повторял, что по-прежнему любит ее, но влечения к ней, похоже, не испытывал. Помимо чувства обиды и отверженности, Селия физически испытывала раздражение и досаду. Порой она просыпалась от иных снов, скорее эротических, а не дурных, изнывая при этом от желания, а порой почти от оргазма, что делало ее еще несчастнее. Она попыталась поговорить об этом, спросить Оливера, что случилось, но он оборвал ее:

— Не нужно, Селия, умоляю тебя. Для меня это невыносимо. Прости, я не желаю говорить больше того, что сказал.

В эти последние несколько месяцев она стала замечать за собой — во всяком случае, до того момента, как пришло известие о ранении Оливера, — что хищно поглядывает на других мужчин, ища по меньшей мере подтверждения тому, что не стала уродливой и непривлекательной. Она полужелала-полубоялась, что домой снова приедет Джек; и на сей раз сопротивляться ему ей будет непросто.

Селии очень нравились некоторые из пациентов Эшингема, особенно один, высокий, темноволосый и чрезвычайно красивый человек, он лишился на фронте глаза, а в прошлой, казавшейся теперь сном жизни был преуспевающим адвокатом. Ему тоже очень нравилось беседовать с Селией, смешить ее; иногда, если она бывала свободна и ей удавалось ускользнуть от детей, она сидела с ним. Как-то вечером она обнаружила в отцовском погребе бутылку кларета и захватила ее с собой к нему в комнату. Они попивали вино и доверительно разговаривали. Он рассказал, что преданно любил свою жену, приехал домой в отпуск и застал ее в постели с другим.

— Я думал, что сейчас же убью их обоих, а потом застрелюсь сам, и до сих пор не понимаю, что меня остановило. Я привык убивать и не был безусым юнцом, попавшим на фронт в четырнадцатом году. Но в конце концов я просто ушел — во мне уже не осталось прежней страсти.

— Похоже, война убивает страсть, — печально сказала Селия, — сексуальную страсть, — и тут же поспешно уставилась в стакан, осознав, что он может понять ее слишком буквально.

Он мгновение смотрел на нее и затем мягко произнес:

— А знаете, это так. Мужчина находится где-то далеко, все время думает о жене, о том, как любит ее, но то зверство, которое происходит рядом, встает между ним и его воспоминаниями. Это сложно объяснить. Не отчаивайтесь, Селия. Вы — все, что у нас осталось, понимаете? И страшно нужны нам. — И вдруг он улыбнулся: — Надо же, это, видать, кларет во мне заговорил. Виноват.

Этот разговор как-то успокоил Селию, восстановил ее преданность и верность Оливеру.

— Догадываюсь, что у тебя на уме, — слегка подтрунивая, сказала мать несколько дней спустя. — Сорок пять лет я не придавала никакого значения выходкам Бекенхема. Ты себя тоже не вини, он чрезвычайно красив.

— Не говори никому, хорошо? — засмеявшись, шепнула Селия.