Не бывает прошедшего времени

— Милый мой, — сказал Отто и долил себе в рюмку, — на этот раз американцы, прости за выражение, поимеют не растерянных баварских фрейлейн, а нас с тобой, в первую очередь меня, если не будет интервью с советским писателем. Я циничен, но я прав. Этот Иван ушел, никуда он не денется, придет, но сейчас нам позарез нужен другой Иван, твой.

— Его зовут Владимиром.

— Какое это имеет значение? Люди похожи. Их обозначают не имена, а ситуации.

— Володя — человек твердый.

— Твой приятель мог бы быть полюбезнее. — Отто потрогал свои тяжелые очки и хлебнул из рюмки. — Вся твоя трепотня о детской дружбе и травке у подъезда — милый лепет, не больше.

— Не трогай траву, Отто, не трогай…

Немец серьезно поглядел на Виктора и молча пожал плечами. Виктор разговаривал сам с собой:

— А может, в детстве моем другие люди были? Ты меня, Отто, бьешь очень больно, но я думаю, что мало изменился с молодых лет, ты и в молодости был жесток. И Володя мало изменился с детства, он лишь отвердел, определился. А я, тот, киевский, остался в детстве, другого меня так и не было. Меня не существует, Отто, мне можно морду бить, можно меня по столу размазывать.

— Не будь бабой! — твердо сказал Отто. — Ты есть, но если ты устал или нездоровится…

— Отто, а я и правда болен. Мне трудно все это делать, Отто. Ты попросил, а мне все равно трудно. Я же фактически не знаком с этим Владимиром, Отто, я совсем его не знаю, мне даже трудно себе представить, за что его ухватить можно, где у него хвост.

— Он ведь писатель. И цисатель известный. С возрастом даже поэты приближаются к нормальной человеческой логике. Насколько я мог выяснить, он живет, как все нормальные люди, — ест, спит, работает, гуляет. Больной или здоровый, неужели ты не способен высчитать, рассчитать его?!

— Я болен, Отто. Не могу. Трудно. Я уехал ребенком и фактически из другой страны, не из той, где он живет. Они там всё отстроили и перестроили. Страну, которую я помнил, сожгли твои соратники, Отто. А разговаривая с Владимиром, я иногда ощущаю к нему симпатию и, прости, Отто, вовсе не собираюсь ему вредить…

Немец долго изучал рюмку, затем налил в нее, поглядел, сколько осталось в графине, и выпил. Он совсем отяжелел от водки и напряжения и, казалось, не слыхал последних слов Виктора.

— Ты уже опытен, — сказал Отто и снова потрогал очки в тяжелой оправе. — Помнишь, как мы были с тобой на востоке Сицилии, возле городка Рандаццо в горах? Над нами высился вулкан Этна, извергавшийся совсем недавно, боковой кратер еще дымился, пути к вулкану были перекрыты шлагбаумами. Ты предложил подойти ближе: молод был еще, а знал, чего желаешь!

— Да это не я был, меня в ту пору по возрасту не взяли бы даже в фольксштурм! Ты забыл, что я был тогда с родителями в Киеве.

— Неправда! Не скрывай! — Отто был пьян и потому разговаривал с особой настойчивостью, но люди в наушниках не слышали вокруг никаких звуков, кроме тех, которые заказали и оплатили. — Это был ты! Мы тесно, плечом к плечу стояли рядом, и нас объединяло дело, а не какая-нибудь ерунда. Возраст не имеет значения. Это был ты!

— Я понимаю, что идеи переживают людей.

— Виктор, ты пойми главное! Летом сорок третьего года союзники почти полностью сровняли Рандаццо с землей, лишь монастырская церковь уцелела и еще несколько зданий. Из всего нашего гарнизона выжило меньше взвода, мы с тобой были среди спасшихся и несколько дней прожили на склонах вулкана, объедая на винограднике спелые гроздья, пока местные крестьяне не начали охоту на нас, и мы с тобой ушли в горы к самому кратеру Этны. Я все помню… — Отто пьяно погрозил пальцем. — Разве ты забыл, как мы шли к кратеру, будто два брата, по черной пемзе, по разноцветным крошкам лавы, а не по украинской черной земле? У вас это так зовется — «черная земля»?

— Чернозем, — кивнул Виктор, — Твои соотечественники во время оккупации грузили его лопатами на платформы и отвозили в Германию. Вот так, лопатами на платформы — и нах фатерланд.

— Ты ведь не нас имел в виду, провозглашая страшную клятву?

— Какую клятву? За всю свою жизнь я единственный раз поклялся, и то в церкви, собственной супруге. А она мне. И мы оба — американскому богу.

— Виктор, не кощунствуй! — многозначительно сказал Отто и налил себе последние капельки из графина. — Мы с тобой попили тамошнего красного вина «Торичеллано», помнишь, нашли в брошенном доме возле Этны, и запили его виноградной водкой-граппой из моей фляги и заорали хором на прекрасном немецком языке: «Будьте вы все прокляты!» Наше проклятие было как присяга на братство. Мы выкрикивали проклятия, твердо веря, что нашим нынешним противникам еще придется погоревать. Так что не требую от тебя ничего особенного, лишь придерживайся собственных клятв.

— Меня там не было, Отто…

Но немец уже дремал рядом с графинчиком. Официант почтительно, с отдаления, наблюдал за ними. По «Русскому аудио» разгуливали странные люди, не общающиеся между собой, лишь время от времени надевающие наушники, будто аппараты односторонней связи с господом богом, с утраченным домом, с истлевшим прошлым. Еще с чем?