Не доллар, чтобы всем нравиться

Он отрывается от выпуска литературного журнала «Атлантик» и буравит меня взглядом поверх очков.

– Здравствуй, Элайза, – говорит он. – На этот раз ты только на минутку?

– Вообще-то… – начинаю я, а потом замолкаю, потому что не знаю, как закончить это предложение.

Абсолютно некстати (а может, как раз кстати) я вдруг начинаю размышлять, что бы сделал Лен. И тут в голове мелькает идея.

– У меня есть вопрос.

Директор закрывает журнал и кладет его на стол. Ученики, сбитые с толку и обрадованные неожиданному развлечению, ждут его ответа. И после долгой паузы слышат:

– Я полагаю, вопрос будет связан с нашим другом за задней партой?

Все взгляды устремляются на Лена, который наполовину съехал со стула, вытянув обе ноги в проход между партами.

– В том-то и дело, – отвечаю я, – что он мне не совсем друг.

Краем глаза я вижу, что Лен едва заметно морщится.

– Тогда, надо думать, – произносит доктор Гуинн, массируя лоб, – что ты, наверное, чувствуешь в сложившейся ситуации определенную справедливость?

На этот вопрос я решаю не отвечать.

– Доктор Гуинн, – произношу я, перекидывая свой голос, точно мост, через пространство, в котором повис вопрос директора, – ведь вы сами говорили, как важно протянуть друг другу руки, не так ли?

Брови доктора Гуинна, редкие и почти невидимые, приподнимаются в легком удивлении. Такого он не ожидал – как раз на это я и рассчитываю.

– Вы сказали, что мы должны попытаться пойти навстречу тем, кто с нами не соглашается, – продолжаю я, – и тем, кто, как нам кажется, нас обидел.

– Да, был у нас такой разговор.

– Вот только чтобы преодолеть такую пропасть, нужно, чтобы руки над траншеями (как вы выразились) протянули люди с обеих сторон. – Теперь я указываю на Лена, на груди которого до сих пор красуется значок «Я ЗА ФЕМИНИЗМ». – Иногда у нас это не очень получается, иногда наших усилий недостаточно, чтобы все исправить. – Лен еще больше сползает вниз по сиденью. – Но я думаю, когда мы пытаемся идти навстречу друг другу, надо ценить уже то, что человек прилагает усилия к примирению.

Руки доктора Гуинна привычно скрещены на груди, губы он в задумчивости сжал в тонкую линию, которая может как приподняться в улыбке, так и скривиться.

– И что ты предлагаешь, Элайза?

Ну что, пора.

– Я думаю, сегодня Лен приложил усилия, – говорю я, указывая на него. – Мне неприятно это признавать, но я сделаю это, потому что я тоже прикладываю усилия. – Я делаю шаг вперед, и хотя Лен молчит и не улыбается, глаза его загораются. – Я думаю, не стоит его наказывать за то, что он наконец поступил по совести. В кои-то веки.

Доктор Гуинн отклоняется на спинку стула.

– Ты просишь, чтобы я отменил наказание Лена.

Я киваю, поглядывая на часы, висящие прямо над блестящей лысиной директора.

– Все равно осталось всего сорок минут, – замечаю я. – И думаю, он заслужил хотя бы такое послабление.

Наступает тишина. Доктор Гуинн смотрит на наручные часы, потом, видимо, обнаруживает, что их надо подвести, и крутит металлическую заводную головку до щелчка. И опять все в классе будто загипнотизированы. Наконец он снисходит до ответа.

– Ну что ж. Сделаю послабление.

Ученики взрываются ликованием, хотя, если подумать, непонятно почему – я ведь уговорила директора отпустить только Лена. Но Лен в своем репертуаре: он уже соскочил со стула, и сидящие вокруг ребята подставляют ему ладони, чтобы он дал им пять. На него сыплются возгласы: «Молодец, Димартайл!» и «Мужик!» – и я вижу, как его поздравляют, хотя он не сделал ровным счетом ничего. И я заключаю, что, наверное, ничто на самом деле не меняется.

Впрочем, может, все-таки иногда меняется? Лен, слегка качая головой, делает театральный жест в мою сторону, как актер, указывающий на оркестр, когда вся труппа выходит на поклон, и кто-то добавляет:

– Да, это ей надо похлопать!

Когда мы идем к двери, доктор Гуинн внимательно рассматривает нас обоих. Мне он говорит:

– Мы с тобой, Элайза, наверное, никогда не сойдемся во мнениях, но твое упорство есть и всегда было некой силой.

Я пытаюсь понять, был ли это комплимент, а директор тем временем поворачивается к Лену и возвращает ему телефон:

– А вас, сэр, я завтра снова буду ждать здесь же.

– Завтра? – спрашиваю я у Лена уже на улице.

Он улыбается мне, и его улыбка широкая, теплая и знакомая.

– Будь добра, освободи меня от наказания еще четыре раза.

– Уж не знаю, стоит ли ради тебя так напрягаться!

Однако я смеюсь, и на душе становится неожиданно приятно.

Счастье Лена очевидно, хотя чувствуется нервный, настороженный подтекст. Он отрывисто проводит пятерней по волосам, а потом напяливает бейсболку. Я никогда его таким не видела, но в то же время я точно знаю, что он сейчас чувствует.

– Можно я угощу тебя холодным чаем? – говорит он, и голос его слегка дрожит.

У стойки в «Братанах боба» Лен заказывает себе напиток недели, а потом, не успеваю я пикнуть, как он добавляет:

– И лавандовый чай с миндальным желе, пожалуйста. С соевым молоком, а подсластителя вдвое меньше. – Он делает шаг назад, уступая мне место. – Ничего не перепутал?