Не-доросли. Книга 2. Холодные перспективы

Пани Анна так и не показалась за всё время, пока Глеб и Данута проговорили в беседке, все четыре часа. Данута не жаловалась, даже старалась не рассказывать всё подробно, но Невзорович всё равно понимал – по недомолвкам, по опущенным глазам, по едва заметным мозолям на пальцах (должно быть, панна Виткевич очень многое делает сама, за недостатком прислуги), по потёртым рукавам платья и неумелой штопке на манжете. Здесь действительно многого не хватало – денег, рабочих рук, твёрдой мужской воли.

Прощались у ворот. Собаки весело прыгали вокруг них, Данута стояла у створки ворот, держась рукой за узорную ковань и опустив голову. В отдалении маячил Лешек, то и дело исподлобья косящийся на Глеба и Данилу. Из-за его пояса внушительно выглядывала кривая рукоять лосиного рога – самого ножа не видно было под чамаркой[3], но, судя по длине рукояти, нож тоже был не последнего размера, и пустить его в ход у Лешека, доведись такая нужда, не задержится ни на мгновение.

Данила Карбыш подвёл Глебу коня. Невзорович перехватил поводья, хлопнул Рыжко по шее, вынуждая стоять смирно, помедлил несколько мгновений, подыскивая слова. Не найдя, сунул носок сапога в стремя и рывком взлетел в седло.

– Прощайте, панна Данута, – сказал он, чувствуя, как перехватывает горло – смерть как хотелось остаться. – Надеюсь, мы с вами ещё увидимся этим летом.

2

Сумерки крадучись выползали из кустов вместе с туманом, заволакивали дорогу. Рыжко то и дело фыркал, словно чуял что-то не очень хорошее, прядал ушами.

– Темнеет, панич, – сказал Данила негромко, но так, чтобы Глебу было слышно. На то и рассчитывал.

– Темнеет, – беспечно согласился Глеб, не обращая внимания на прозвучавшее в голосе камердинера беспокойство. – До полной темноты мы до Невзор доберёмся, а там заночуем.

Данила хотел было что-то возразить, но, поглядев на лицо Глеба, вдруг передумал. Только поджав губы, вдруг принялся проверять, легко ль выходят пистолеты из ольстр[4], да откинул назад полу потёртой уланской шинели, освобождая рукоять сабли, которую носил вопреки всем запретам и словам про то, что слуге не очень-то подобает иметь оружие.

До Невзор оставалось уже всего ничего, когда откуда-то издалека донёсся заунывный волчий вой. Рыжко тряхнул ушами, утробно захрапел и понёс так, что в ушах засвистело. Сзади что-то неразборчиво кричал Данила, конский топот гулко отдавался в ушах, словно гунтер[5] мчался не по лесной мягкой дороге, густо поросшей травой, усыпанной хвоей и прошлогодней листвой, а по каменной мостовой, а то и по корабельной палубе над пустым трюмом, конь храпел и мотал головой, роняя с удил на траву клочья пены, которые уже начали явственно окрашиваться розовым, а волчий вой уже гремел совсем рядом, выл десятками голосов, словно за Глебом мчался уже не один волк, а целая стая, да такая, в какую волки сбиваются в феврале, когда дуреют от голода или долгой зимы. Выли, но не показывались, вой летел совсем рядом, тёк за кустами, фиоритурами растекаясь по лесу, бил в уши, подымал волосы дыбом под лёгкой суконной шляпой, по спине под тонкой рубахой и лёгким кунтушом[6] ручьём тёк ледяной пот.

Да откуда такая стая летом?! – опять изумился Глеб, из последних сил пытаясь сдержать сумасшедший бег коня, но в Рыжко тоже словно бес какой вселился – он мчался, не разбирая дороги, в ноздрях его уже зримо багровела кровь. Глеб едва успевал подныривать под здоровенные берёзовые сучья, когда конь проносился под ними, и укрывать глаза от хлёстких ударов ветками чапыжника.

И вдруг всё разом кончилось – кустарник расступился, замученный Рыжко, хрипло и судорожно дыша, вылетел из чащи на открытое место и замедлил бег. Его опавшие бока ходили ходуном, часто подымаясь и опускаясь, в груди свистело, окрашенная кровью пена падала на траву. Вой стих так же быстро, как и возник, и Рыжко, сделав несколько шагов, остановился посреди поляны – в двадцати саженях от него высился дощатый забор, сколоченный из толстых плах, пригнанных плотно одна к другой, за которым поднималась длинная и низка гонтовая кровля.

Невзоры!

Глеб соскользнул с седла и обессиленно (сердце колотилось, словно ежедневный барабан в корпусе, ноги подкашивались, руки дрожали) опустился на траву, придерживая ослабелыми пальцами чёмбур. Уселся, согнув ноги и уронив голову на колени.

Было стыдно.

Перепугался так, что казалось, вот-вот не сдержится и случится стыдная немочь, вроде медвежьей болезни. Сейчас, когда перевёл дыхание, тот страх, что нахлынул на него в лесу, казался вдруг совсем не страшным и даже стыдно стало – чего испугался? Ну воют волки, переярки, небось, молодняк учат… сейчас, в июле, у них добычи столько, что на человека нападать им никакого резона нет.

Ни к чему.