Не дрогнет рука.

Правда, через силу, но побеседовал я с Константином Павловичем. Человек он выдержанный, говорил со мной вежливо, как будто даже с сочувствием, но так у него выходило, что нечего мне в Москве околачиваться, а нужно ехать домой. И чувствовалось, что хоть он и старается показать мне свое сочувствие и предупредительность, но никак не может скрыть откровенного пренебрежения и брезгливости при виде моего мятого пальто и обшарпанных сапог. И хоть было у меня нестерпимое желание ударить его, но терпел я, потому что из первых же его слов, которыми он, как щитом, прикрылся от меня, я понял, что если уж жена для меня потеряна, то дочь мою он бы с радостью вернул мне. Этим он меня сразу же обезоружил. Я уже думал, как о счастье, если бы мне удалось увезти с собой свою дочурку. Ведь это же была моя кровь! Кто посмеет сказать, что отцу его дети менее дороги, чем матери?

Константин Павлович помог мне поговорить по этому поводу с женой, но она сразу отказала.

Тогда и заявил мне Константин Павлович: «Ничего не поделаешь, придется вам, уважаемый Степан Сергеевич, уступить». И так он кривенько усмехнулся при этом, так руками развел, ну ни дать, ни взять, как будто мы при покупке лошади в цене не сошлись. И смотрел он на меня с видом этакого снисходительного превосходства, что взяла меня тут злость.

Как вам не стыдно, говорю, мне в глаза смотреть? Жил я, семью имел, работал, сколько было сил и разума. А вы явились, сбили от скуки женщину и все, что я имел, разрушили. Уж лучше бы просто убили меня из-за угла, по крайней мере, не мучили бы. Где это видано, чтобы отнять ребенка у отца только из-за того, что жене его приглянулся другой мужчина? Это же все равно, что кусок сердца у него вырвать. Если хочет жена уйти от меня, пусть уходит, насильно мил не будешь, но ребенка я не отдам! Лучше вы мне его добром верните!

Шум у нас тут поднялся. Я кричу, жена кричит, один Константин Павлович спокоен. Что для него чужое горе? Привык человек через такие мелочи перешагивать, ведь слышал я, что он из-за Анны свою семью бросил. Однако шум ему не понравился. Могли соседи через стенку услышать. Поморщился он и заявил, что раз стороны не пришли к соглашению, то разговор окончен, и он просит меня уйти. Я было сгоряча рванулся к нему, но жена между нами стала.

Вот тут с горя, с оскорбления я совсем опустился. Стыдно признаться, у спекулянтов деньги зарабатывал. В очередях для них ночами простаивал только ради того, чтобы днем хоть издали дочку повидать, когда ее гулять выведут, или жену встретить у дверей. О сыне я тогда старался и не вспоминать. Думал, что он сыт, одет, обут, учится.

Был я у юристов, все совета просил, как поступить. Но что толку. Говорят: «Обратитесь в суд, - и тут же добавляют: - Она мать и тоже право имеет. У вас же остался один ребенок». Точно детей можно делить, как цыплят: одному пара, другому пара - и квиты.

Конечно, мог я большие неприятности Константину Павловичу причинить, если бы пожаловался на него, но разве я мести добивался? Мне ребенка моего нужно было вернуть. Ребенка! Вы можете это понять?..

С минуту длилось напряженное молчание, потом тяжело, с надрывом вздохнув, Саввин продолжал:

- И вдруг разыскивает меня милиционер. Я сначала подумал, что Константин Павлович жалобу подал, но оказалось, что нет. Письмо он мне принес от товарища Карачарова, спасибо ему, написал, а то ведь я ничего не знал о Жорике. Думал, живут они с бабкой тихо, мирно. Но прочел я письмо и вовсе света не взвидел. Я полагал, что уже до дна горя хлебнул, но нет! Оказалось, что есть горе еще горше.

Нет хуже, нет страшнее позора. Сын - грабитель! Чей сын? Мой!

Родной мой! Ты ли это? Кто тебя подменил? Ведь каким ты был хорошим, честным… Милый мой сын! Эта я тебя бросил, оскорбил невниманием, душой твоей детской пренебрег.

Не утирая слез, Саввин протянул руки в сторону сына, который, уткнувшись лицом в согнутую в локте руку, содрогался от рыданий.

Судья прервал Степана Сергеевича и попросил придерживаться фактической стороны в своих показаниях. Тот закивал головой и извинился:

- Простите, что сбиваюсь. Трудно очень… ведь это не доклад какой-нибудь, - но уже более спокойно продолжал: - Понял я тогда все. Ради чего, думаю я, здесь, в Москве торчу, чего добиваюсь? Разбитого все равно не склеишь, с женой из-за дочки тягаться нет возможности, а там сын гибнет. Метнулся я ехать, а на что? Было у меня в кармане несколько рублей, послал я на них молнию старухе, чтобы скорей продала что-нибудь и деньги мне выслала телеграфом. И уже когда отправил телеграмму, то сообразил, что пока она там соберется, я же опоздаю на суд.

Так оно и вышло бы, время идет, а перевода все нет. К Анне Максимовне пошел, хотел у нее занять, но она отказала, а больше никого у меня в Москве не было.

Пошел к Константину Павловичу.

Клянусь вам, не испытали вы такой муки. Ноги у меня к земле прилипали, когда я поднимался по лестнице в его учреждение. Сколько раз обратно поворачивал, но возвращался и опять шел к нему.