[Не]глиняные

Камни имеют форму объединяться.

Камни имеют твёрдость объединяться.

Камни имеют волю объединяться.

Камни имеют храмы объединяться,

Тюрьмы, бордели, больницы, апостола в святцах,

В нишах с ключами, в сети вплетавшего наверняка

Грузилом – несортовые из братии.

Лучшие – становились белою кожей.

Лучшие выбирали лучшие в боги.

Лучшие окропляли жертвенной кровью.

Лучшие выстилали лучшим дороги.

Лучшие путали с лучшими из человеков

Братья, которыми утяжеляли сети,

Кости дробили.

Камни рождались и жили и жили и жили

И умирали в храмах, тюрьмах, борделях, больницах,

В нишах с ключами, с белою кожей,

С жертвенной кровью, глядя глазами бога, который

Камень.

«Над собором сегодня не то что восход…»

Елене Штефан

над собором сегодня не то что восход, а словно крошево,

начертание битвы нещадной лебедя с коршуном.

чёрный коршун, очерченный жирным, лебедь белый, едва уловимый в крошеве.

Уважаемые члены суда, великий инквизитор, сторож, диаконы, ты, дорогая моя хорошая,

мы тогда обогнули группу деревьев, фонтан, и я понял совершенно внезапно, –

я, такой-то такой-то, уроженец, дед был хлеборобом или ремесленником (вряд ли ростовщиком или владельцем замка), –

до меня, для меня – внезапно, –

я, такой-то, сын такого-то, понял, теперь, в присутствии и т.д. и т.п., в чёрных, бордовых и серых одеждах,

паука в пыльном углу, пыли тысячелетней на серых (тысячелетних) веждах,

и твоём присутствии, милая, прямо, открыто, недвусмысленно признаю свои заблуждения (ведь вы правда ждали?).

я, такой-то такой-то, каких и до сих видали, –

я должен отказаться от всех своих заблуждений, понимаешь, моя хорошая?

центр Вселенной совсем не в тебе, дорогая моя хорошая,

центр Вселенной – чёрен от крови, он в Риме, Иерусалиме.

передай другим, передай третьим с другими:

центр вселенной рассчитан до положения звёзд на небе,

никогда я причастен к нему не буду и не был,

особенно после этого не буду и не был.

я ведь понял тогда, обогнув фонтан и группу деревьев

и увидев лебедя с коршуном:

исход предрешен, лебедь исходит кровью и перьями,

понимаешь, моя хорошая, –

алая кровь, белые-белые перья, моя хорошая,

понимаешь, когда вот так вот смотришь на это,

когда отрекаешься от того, чем пронизано всё, объято (не то что задето),

а вокруг пыль, паутина, скучающие одежды,

и смыкаются вежды,

смело можно говорить, а ведь она вертится, потому как теперь уже всем до лампочки, можно всем говорить, что центр здесь, в зареберье

(белые-белые перья),

и ты будешь грустить, милая моя дорогая хорошая,

потому как думаешь, не сказал, а над собором крошево –

лебедя с коршуном крошево.

«Ветер не виден явно в чреве листвы…»

Ветер не виден явно в чреве листвы,

Как не видна в котёнке ушедшая в подпол мать.

Я меняю «листвы» жухлость – на жухлость «травы».

Всё равно мне – как понимать.

Спит бабье лето в окне, но на улицу – ни ногой.

Это водобоязнь без «водо-», но только один-в-один.

Если на улицу выйдет кто – это будет другой,

И будут объяты белым его следы.

Это водобоязнь без «водо-», но только один-в-один.

Вместо тёмных углов – сигареты, книги, кровать.

Как говорилось однажды (свыше?) – давай выходи.

Как отвечалось, – мне бы всё это заспать.

Как говорилось однажды свыше, – последнюю осень на,

Молчи в тряпочку, не пиши. Будущая зима

В стихах ломаным слогом совсем не видна,

Как не видна в котёнке ушедшая в подпол мать.

Белочка

С ветки на ветку, по ссылкам – от блога к блогу,

Белочка молится доброму, непреходящему богу.

Психи склоняют к бунту, власти, народу, бреду.

Белочка уезжает (отсюда) в окно и в среду.

Белочка догрызает орешки, а лом заначит.

Слуги её стерегут, только всё это мало значит.

Белочка превратится в летягу, а может, птицу,

Больше не возвратится, и как уж тут возвратиться?

Главное, что сказать на досмотре и не спалиться.

Главное – грызть орешки, молчком молиться.

А за окном – асфальт и чудесная Заграница…

Белочка – с ветки на ветку, от блога к блогу.

Завтра – среда, пища с маслом, свидание с Богом.

Р&Дж

На балконе тем пасмурным днём пустовала Джульетта.

Под балконом, привычно уже, пустовал и Ромео.

Выпит яд, как последняя строчка сонета.

Пьеса выпита вся, и финальная фраза в Верону продета.

Нет Джульетты, и нету бедняги Ромео.

Но луна взобралась по кулисе на самое небо.

И расправила ткань, и в древесные стены вдохнула

Из Вероны кирпич, и живою листвою согнула

Сад, где каждое дерево – дань кисти и трафарету.

И расчистила небо, и звёзды сгустила на небе.

И проснулась в гримёрке, и вышла к Ромео Джульетта.

И пришёл полусонный Ромео с последнего ряда.

И Джульетта смеялась, и звёзды на небе смеялись.

И сказал режиссёр полусонный: «Порядок. Порядок».

И гадали влюблённые, как они небо проспали

И немного – друг друга, в Вероне (пустующем зале).

И глядели они друг на друга сто лет и полночи.

И Шекспир вместе с ними/на них – те сто лет и полночи.

И глядела Верона (полночи пустующий зал)…

[Здесь должны были б быть ровно сто и одно многоточие]

…И скелет режиссёра влюблённым совсем не мешал.

Хайку

* *

Ворон ворчит.

Плотник вбивает последний гвоздь.

Курит в карете врач.

* *